Отчаявшись, Аринка пошла в Татарские Броды к известной на всю округу ворожее.

— Приговори Степку, жить без него не могу, — просила она старую плутню, выкладывая на стол окорок ветчины. — А ежели не осилишь, то погуби их обоих. Чего он к ней, брюхатой, присох?

Бабка слушала жалобу, шептала колдовскую молитву.

— …Тело твое белое, плоть — горючее пламя… Тридевять ворот закрывают, тридевятью замками замыкают… царь и отец всякой муке, всякому приплоду… Стой, стрела, не ходи ко мне, поверни к сопернице моей, порази ее в самое сердце…

Старуха взяла кольцо, вырванное из дуги, раскалила на огне докрасна и бросила в воду.

Наконец прошамкала вслух:

— Лютая тоска у тебя, молодица… Грешила с ним?

— Все было…

— Так пошто кручинишься? Подольстись, как та, — он и к тебе присохнет. Аминь!

С тех пор Аринка много думала о словах ворожеи. И сейчас, встретив Степана в Москве, решила, что окорок не пропал даром. Судьба сулила ей счастье… «Люблю и не отдам никому», — говорила себе Аринка.

Она легко шла рядом со Степаном. В зеленоватых плутовских глазах ее разгорались искорки лихого задора.

— А знаешь, Степа, — Аринка ухватила его за руку, сияя от избытка чувств, — ведь это я пустила слух о твоей смерти… прошлой зимой… Провалиться на месте!

— Зачем? — Степан остановился.

Ах, господи… Да чтоб убрать с дороги Настьку! Сидит три года и ждет тебя! А я тоже жду… Про мою-то любовь никто не догадывался — тайно сохла!

Степан стоял, пораженный дикой жестокостью Аринкиного поступка. Мысли в неистовстве перегоняли друг друга, опаляя сердце… Так вот он, секрет, на который намекала Аринка в Феколкином овраге!.. Доберегла!

Аринка взглянула на Степана и съежилась, потускнела. От веселого озорства не осталось и следа. Молила робким, беззвучным голосом:

— Не серчай: с ума сходила я по тебе… Насте завидовала! А тут Ефим вился около нее, просил моей помощи… Случай-то уж больно подходящий выпал!

Она умолкла, обессилев… Из-под платка выбился на плечо, точно живой, черный узел девичьей косы, но дочь Бритяка не обратила на это внимания. Смуглое, растерянное лицо ее блестело испариной.

— …Кириковский солдат рассказал, что ты не вышел из боя, пропал без вести… А насчет смерти уж я сама выдумала и передала Ильинишне, и свечку в церкви поставила, чтобы все поверили этой самой брехне! Кстати, и солдата вскорости похоронили — уличать меня было некому.

Аринка вздохнула и подняла на Степана затуманенные любовным хмелем глаза.

— Теперь что хочешь делай со мной! Из твоих рук мне и пуля — награда.

Степан шел дальше, бледный и немой. Он не замечал встречных людей, не слышал грохота привокзальной улицы:

— Постой, — сказала Аринка и помчалась куда-то во двор.

Она скоро принесла мешок и пустилась за другим, потом за третьим… Степан ждал у ворот.

— Больше нет? — осведомился он, неясно улыбаясь и пробуя тяжесть. — Каким образом тебе удается по стольку возить?

Аринка хитро подмигнула: — У меня помощники…

— А! — понимающе кивнул Степан. — Да, и сейчас нам не обойтись без помощи… Товарищ милиционер!

Он шагнул навстречу торопившемуся пареньку, в форме и, не оглядываясь, бросил: — Спекулянтка!.

Глава двадцать седьмая

Клепиков раскачивался на крыше товарного вагона. Впереди храпел и задыхался паровоз. Из трубы вылетали шмелиным роем искры, кружились в черном ночном небе и падали на «пассажиров».

— Полное удобство! — кричал в самое ухо Клепикову черный волосатый сосед — мешочник. — По сравнению с буферами — салон!

Клепиков оскалил в ответ зубы. До этого он девяносто верст промчался на буфере. Эти девяносто верст поезд летел, как нарочно, с бешеной скоростью, вагоны швыряло из стороны в сторону, и двое мешочников, сидевших верхом на буферах напротив Клепикова, бесследно исчезли, вероятно, упали под колеса. Он и сам свалился бы непременно, только одна рука, машинально нащупав железную скобу над головой, онемела в мертвой хватке.

Но все это были ничтожные мелочи. Главное заключалось в том, чтобы ехать, ехать, ехать…

Еще ни разу не испытывал Клепиков такого чувства одиночества, как после ранения Бритяка. Он уже не выступал больше на собраниях. Поражения, следовавшие одно за другим, лишили его друзей, почитания, славы.

И вот подоспела телеграмма: вызывали в Москву, в центральный комитет «левых» эсеров.

«Прочитали, конечно, мой доклад, — думал Клепиков. — Эх… Приятного мало — явиться в цека с разбитым НОСОМ…».

Однако за телеграмму ухватился. Спешил, нервничал, полный смутной надежды. Готовился к чему-то решающему…

— Ты не спи! — кричал сосед, придерживая, свои мешки, расползавшиеся на покатой крыше вагона. — Не спи, говорю, а то улетишь прямо к сатане в пекло! Чего скалишься? Видать, не привык эдаким макаром путешествовать?

— А тебя научили большевики? — злобно спросил

Клепиков, припоминая, что этого волосатого он где-то видел…

— Большевики меня отучивают, да поздно… Ведь я — дитя Хитрова рынка. Деньги есть, девки будут!

— Сейчас не разгуляешься…

— Хандришь, ваше благородие. Не порть мне прогулки. Вали на Дон, там атаман Краснов эдакими молодцами степь унавоживает!

Они смотрели друг на друга, точно волки перед схваткой. Сплюнув в темноту, мешочник отодвинулся и дразнил издали:

— Мотается всякая темная мелочь. Политика с аппендицитом!

Ветер дул «пассажирам» в спины, трепал воротники, срывал фуражки. Клепиков уже не мог привести в порядок расстроенные мысли. Закрыв глаза, кутаясь и слабея от нахлынувшей дремоты, медленно проваливался в пустоту.

Вдруг сильный толчок подкинул его на воздух. Клепиков инстинктивно уцепился обеими руками за острую жесть… И тотчас заметил, что лежит на краю крыши.

Мешочника рядом нет. Вероятно слетел… Судорога прошла по телу Клепикова, зубы выбивали частую дробь.

На первой же остановке Клепиков слез. Он чувствовал себя до того разбитым, что и не пытался уехать с этим поездом. Свалился на жесткий станционный диван и проспал до утра.

Очнувшись, долго не мог понять, как он попал в это помещение. Пустое, пыльное, оно казалось необитаемым. В закопченные, с частыми переплетами окна скупо пробивались солнечные лучи.

Клепиков поднялся и, стараясь не шуметь, направился к выходу. Угораздило же застрять в этой дыре!

Он стоял на перроне, оглядываясь, проклиная ночное происшествие, и почему-то никак не мог забыть черного волосатого мешочника. Прошел вдоль путей до семафора.

Всюду краснели разбитые за годы войны теплушки. Маленький, прихрамывающий паровозик оттаскивал их подальше, в тупик.

Мимо станции без остановки промчался товарный поезд. Клепиков посмотрел ему вслед и отчаянно затосковал. Все больше думал он о том, что ждет его впереди, какие новые унижения, неудачи.

«Будут ругать, — он снял фуражку, и голова, с прилипшими к вискам влажными смоляными косичками, закурилась легким аром. — Хорошо им сидеть в Москве! А попробовали бы сунуться в уезд — в эту черноземную пучину, кишащую беднотой, матросами, фронтовиками… Чужими-то руками и дурак сумеет жар загребать!»

Следующий поезд остановился. Пока паровоз набирал воду, Клепиков опять забрался на крышу. Раскинув циркулем ноги, там уже лежал «пассажир». Клепиков взглянул на его улыбающуюся волосатую физиономию и вздрогнул… Без сомненья, на солнышке грелось «дитя Хитрова рынка».

— Послушай, — обратился к нему Клепиков, — не с того ли света явился?

— Не шуми! — подмигнул мешочник, — поезд тронется, потолкуем.

— Нет, в самом деле… Как ты уцелел?

— Видать, покойная бабушка черту взятку дала. Они устроились рядом, забыв о ссоре. Когда поезд тронулся, мешочник начал:

— Откровенно говоря, это я по тебе поминки справлял. Ночью состав разлетелся под уклон… А ты спишь. Хотел я разбудить, кричу. Но грохот такой, что сам дьявол оглохнет. Мешки мои трясет, кидает в стороны. Потом от резкого торможения они вырвались у меня из рук и — тю-тю! Заодно и тебя махнуло… Капут! — думаю. — Отпетушилось их благородие! Некому теперь политикой заниматься! И поскорее спускаюсь вниз. На остановке слез и отмерил верст десять по шпалам, за мешками. — Нашёл?