— Вот это талант, — уже без смеха произнес Терехов. Степан кивнул головой.

— Не все, конечно, подлеты были настолько изобретательны. Как-то ночью они встретили неподалеку от Орла проезжавшего царя Петра… Налетели ватагой, сбили кучера с облучка! Одни распрягали лошадей, другие кинулись седоков в карете обирать. Царь проснулся, выскочил на волю и закричал: «Что вы, черти, делаете. Знаете ли, кто я?» — Подлеты узнали Петра по необычайно высокому росту и, сказывают, упали перед ним на колени. На вопрос царя, что заставляет их разбойничать, они отвечали: «Твои, государь, чиновники, наши супостаты-антихристы».

— Простил царь?

— Простил. Некогда было ему и разговаривать: ехал к Полтаве со шведами драться. В Орле мост через Оку тогда еще не успели перекинуть. Петра перевозили на пароме. В ожидании своей кареты он стоял на левом берегу, суровый и строгий. Тут горожане почему-то, вместо хлеба и соли, поднесли царю блюдо с малиной… После Полтавской битвы, на обратном пути, Петр вспомнил об орловских подлетах и велел на том самом месте церковь поставить. Сейчас возле нее село Петропавловское.

Терехов усиленно дымил папиросой. Он не переставал восхищаться, знакомясь с прошлым Степанова края.

— Люди искали выхода из неволи, — сказал он, раздумывая. — Бились с лихом каждый на свой манер. Вот они, дубинники!

Так, за перекуром и дружеской беседой, незаметно догорал яркий летний день.

Поезд, сотрясаясь, оставлял за собой полосатые верстовые столбы.

Глава двадцать четвертая

В Орле меняли паровоз. Степан смотрел издали на большой город, живописно раскинувшийся по берегам двух рек — Оки и Орлика — на месте их слияния. В отблесках закатного багрянца сияли крыши каменных зданий и зеркальные стекла окон, где-то на Монастырке призывно звонили к вечерне. Через водную гладь Оки синеватой паутиной висел чугунный мост Риго-Орловской железной дороги. В благоухающих садах тонули улицы и переулки, а на крутом берегу Орлика шумело могучими дубами Дворянское Гнездо.

— Не знаешь ли, Степан Тимофеевич, почему город носит такое название — Орел? — спросил Терехов, зачарованный великолепной панорамой.

— Старики рассказывают, — отозвался Степан, — что при закладке города народ собрался на правом берегу Орлика, где он впадает в Оку. В том месте стоял вековой дуб. Царский воевода приказал его срубить. Раздался стук топора… И все увидели, как с дуба поднялся могучий орел, потревоженный в гнезде. «Вот и сам хозяин!»— закричали люди и назвали город Орлом.

— Стало быть, и здесь была лесная сторона?

— Леса тянулись дремучие, на сотни верст вокруг… Даже в Орле-городе, на Нижней улице, в кустарнике дикие кабаны водились.

Друзья стояли, провожая за лиловые кромские степи легкие пурпурные облака, летевшие вдогонку огненному шару солнца. Длинные тени их падали на остывающую землю. Треща крыльями, из садов Новосильской улицы вспорхнула стая буркутных голубей, торопясь на ночлег.

Степан перевел взгляд на гору, по которой поднималась Волховская улица. Там, за переплетающейся акацией бульвара и розовым домом упраздненного губернатора, томился когда-то в Орловском централе Феликс Дзержинский.

Радостно было видеть город в кумачовых флагах — вестниках исторических перемен. Обновленный временем, он вселял в сердце Степана гордость за великих земляков — Тургенева и Лескова, Писарева и Грановского, Русанова и Дубровинского…

Эшелон двинулся дальше. Степан взглядом простился с родным городом, уплывавшим в зеленые сумерки. Навстречу опять побежали поля и перелески, но Степану они казались уже не столь близкими, как те, что остались позади.

Ночь пришла быстрая, тревожная. На остановках расторопные мешочники шныряли возле эшелона. Забирались на буфера и крыши, стараясь обмануть охрану.

Один раз в темноте проскочила, изогнувшись под тяжестью мешка, сильная девичья фигура. Она чем-то напомнила Аринку.

«Только этого не хватало», — насторожился. Степан. В голову полезла всякая чертовщина, догадки и подозрения о частых поездках дочери Бритяка…

Перед большой станцией машинист вдруг резко затормозил, буфера грохнули на разные лады, донесся паровозный, свисток. Степан выглянул из кондукторской будки и увидел красный глаз семафора.

— Не принимает, — сказал Терехов.

Постояли минут десять. Красный глаз по-прежнему заграждал дорогу. Паровоз выл почти беспрерывно.

— Гляди тут, я схожу на станцию? — и Степан, спрыгнув с подножки, побежал вперед…

Он бежал по песчаной насыпи и лишь теперь почувствовал, как продрог ночью. Возле единственного фонаря ему встретился какой-то оборванец. На заросшем щетиной остроносом лице блеснули недоброй усмешкой глаза.

Начальник станции спал у себя в кабинете, облокотившись на столик, и телеграфный аппарат, пощелкивая, заваливал его взъерошенную голову белой стружкой депеш…

— А? Какой семафор? — бормотал он, с трудом подняв отяжелевшие веки, и на Степана пахнуло самогонным перегаром. — Что?.. Эка дьявольщина: опять, поди, у Капустина запой!

— Кто такой Капустин? — спросил Степан. — Стрелочник…

— Ну? Я думал, это ваша фамилия. Пропускайте скорее эшелон!

— Сейчас… дайте очухаться… Не смотрите, пожалуйста, на меня таким чертом! Я тут разных повидал! По неделям не спишь, хуже собаки маешься… С чем эшелон?

— Хлеб для московских рабочих.

— Ага! Для московских рабочих. А для меня кто привезет? Вот уж за наганом лезете в карман — тем и кормите, спасибо!

Однако внушительный жест Степана заставил начальника подняться и отдать необходимые распоряжения. В это время за станцией послышалась стрельба, раздались два глухих удара взорвавшихся гранат. Степан кинулся к дверям… На перроне метались люди, с насыпи что-то кричали, что-то тащили по скату вниз, падая в черный кювет…

У Степана захватило дух. Он мчался на выстрелы, не помня себя, точно летя с обрыва в холодную мутную бездну. Кто-то преградил ему дорогу, ухватился за борт серой австрийской куртки… Степан сшиб его кулаком. На миг тряхнулась перед ним волосатая физиономия — несомненно, тот, встреченный на перроне!

Но задерживаться было некогда. Степан торопился к паровозу, где с тендера продолжали сыпаться пулеметные очереди.

— Прекратить огонь! — донесся зычный голос Терехова.

Начальник охраны бежал вдоль эшелона, со сбитой на затылок фуражкой, подавшись тонким корпусом вперед, и размахивал наганом. Увидав Жердева, показал на откос:

— Две бомбы кинули!

— Кто?

— Ясно, бандиты! Ну, и мы их, Степан Тимофеевич, не плохо приветили. Вот один растянулся — по паровозу стрелял, другой в канаве… С заднего-то вагона пломба сорвана, мешки валяются на песке!

Степан осмотрел вскрытый вагон. Мешки с зерном подняли, водворили на место. Никаких потерь не обнаружилось. Решительные действия охраны сорвали план налетчиков.

От сердца отвалила каменная тяжесть. С благодарностью взглянул Степан в черные глаза Терехова, молча пожал его худую, потную руку.

— Поехали, что ли? — крикнул из паровозной дверцы машинист, обрадовавшись зеленому сигналу.

— Поехали! — отозвался Жердев.

«А начальника станции надо бы под суд, — думал он, повиснув на подножке вагона. — Пьяная гадина… Должно быть, заодно с бандитами!»

Он вглядывался в темноту, до боли в пальцах сжимая рукоять револьера. Нетерпеливо прислушивался к учащенному дыханию паровоза, медленно набиравшему скорость. Проплыли станционные постройки, мелькнул на платформе одинокий фонарь, и снова встречный ветер запел степную, разгульно-звонкую песню.

Остаток ночи прошел спокойно, хотя никто не смыкал глаз. Приближаясь ранним утром к Москве, Степан увидел в лазоревом просторе сверкающие кресты церквей, громоздкие массивы жилых кварталов. Дымили фабричные трубы. Над столицей поднималось красное солнце, заливая крыши зданий и окрестные поля теплым блеском.

Рельсы брызнули перед вокзалом сотней разбегающихся веселых ручейков. Справа и слева закраснели бесконечные составы. Эшелон с хлебом нырнул под крышу платформы и остановился.