Глава двадцать пятая

Хлеб принимала делегация московских рабочих, возглавляемая уполномоченным правительства — строгим, невысокого роста черноусым человеком с маленькой звездочкой на кожаной фуражке. Он сказал Жердеву:

— Спасибо, товарищ! У нас третий день люди не видят хлеба. Ждали зерно с Кубани… Но получили телеграмму: пшеница была злоумышленниками облита керосином. Обнаружили в пути.

Он задержал в своих крепких, жилистых руках горячую ладонь комбедчика, пристально взглянул на его измученное лицо. И вдруг нахмурился:

— Что с вами? Мне кажется, вы нездоровы!

Степан действительно чувствовал какую-то острую, все сильнее беспокоящую боль в затылке… Однако, стараясь не придавать этому значения, бодро тряхнул кудрями:

— Э, чего там! Кулаки мне отметину сделали — чтобы не зевал… Ведь мы сейчас в деревне на огне стоим!

Услыхав о том, что этот славный малый чуть не погиб в схватке с жердевскими богатеями, уполномоченный оживился.

— Расскажите, пожалуйста, — говорил он мягко, но настойчиво, жестом приглашая окружающих слушать. — Хлеб есть, — хорошо! Кулаки сопротивляются: прячут, гноят зерно, бьют наших людей… Это в их звериной природе! Всякое начало трудно. А революция — начало человеческого счастья и свободы. За нее, товарищ, будем драться до последнего вздоха!

— Кто запалил костер, тому не страшен дым, — широкие плечи Степана развернулись в мощной осанке. — О другом речь: мужики просят содействия по части обуви и одежды, а также хозяйственного обихода… Обносился народ, извелась необходимая утварь и всякая сбруя — ни запрячь, ни поехать!

— Что возможно — получите. На то есть указание Владимира Ильича.

— Ленина?

— Да. Вот эти товарищи помогут вам доставить с заводов и погрузить разные изделия.

— Степан сказал взволнованно:

Такой дружбы вовек не порушим! Вместе-то и на ветру теплее! А хлеба… поднатужимся и еще пришлем!

— Хлеб — наша жизнь, наша сила, — уполномоченный раздельно и твердо выговаривал каждое слово. — Хлеб надо брать штыком!

Он пригласил Степана от имени правительства на Всероссийский съезд Советов. Затем дал адрес гостиницы. В это время к ним подошел Терехов, снимавший охрану с эшелона. Заправив привычным движением гимнастерку и придерживая на бедре, точно пшеничную булку, желтую кобуру нагана, он почтительно остановился в трех шагах от москвичей и вскинул руку к козырьку фуражки. Но рука дрогнула и замерла на весу, а в темном от загара лице мелькнула внезапная радости, полная недоумения и растерянности.

— Семенихин… я не ошибаюсь? — очень тихо произнес Терехов, словно боялся звуком голоса разрушить живой образ путиловца.

Семенихин кинул быстрый взгляд, узнал разведчика незабываемой Октябрьской ночи… И они дружески обнялись, невольно вспоминая пережитую смертельную опасность, сроднившую их навсегда.

— Так вот ты куда закатился, удалая голова, — смеялся Семенихин, отстраняясь, чтобы лучше видеть, и удерживая Терехова за худые, пропотелые плечи. — Комбедам помогаешь? Хорошо! Не думал тебя здесь встретить…

— Мне тоже после штурма Зимнего всякие мысли покоя не давали, — сознался Терехов. — Какими судьбами в Москве?

— По приказу партии, товарищ. Время идет — задачи усложняются… Формируем регулярные части Красной Армии.

Пока Семенихин и Терехов уславливались, где им лучше провести сегодняшний вечер, на перроне появились репортеры. Они с ходу атаковали Степана, щелкая фотоаппаратами и засыпая вопросами. Особенно усердствовал один американец, поджарый, в светлом туристском костюме и дымчатых очках. Он хотел знать решительно все.

— Хелло! Мистер Жердев? — любезно знакомился он, владея русским языком почти без акцента. — Приятно видеть вас в Москве и потом — целый поезд хлеба! О, вы одержали блестящую победу! Сколько пало жертв с обеих сторон? Правда, вы получили ранение в голову? Прошу прощения, осталось ли у самих селян зерно? Я потрясен широтой размаха революции! Думаете, обойдется Россия, без иностранной помощи?

— А вы кто такой? — спросил в свою очередь Степан, с любопытством рассматривая дотошного господина.

Американец деликатно приподнял круглую, голубоватого фетра, шляпу. Из всех карманов у него торчали свертки газет и карандаши.

— Охотник за сенсациями из «Нью-Йорк тайме», Вильям Боуллт!

— Дальний гость, — сказал Степан. — Однако мы рады ближним и дальним, ежели они приходят с чистым сердцем. Пошлите трудящимся Америки наш революционный привет!

— Благодарю, мистер Жердев!

— Мы желаем, чтобы и у вас за океаном гордо засверкали серп и молот над поверженным капиталом. А насчет жертв — это вы напрасно… Никакие жертвы не, могут быть велики, когда они приносятся для блага народа и его прекрасной матери Отчизны!

Корреспонденты шуршали блокнотами, чиркали бойкими карандашами, схватывая каждый по-своему высказанные мысли. Боуллт тоже лихо занес автоматическое перо, посадив на бумаге кляксу, но… ничего не записал. Он стоял против Степана, оскалив улыбкой длинные зубы, а сквозь дымчатые стекла очков смотрели, не изменяя выражения, глаза — холодные и злые.

Глава двадцать шестая

Степан очутился в сутолоке городских улиц. Москва, имела суровый, настороженный вид. Двигались красноармейские батальоны со скатками и примкнутыми штыками… Серая пыль вихрилась за броневиками, и сквозь, эту накаленную зноем дымку смотрели пустые витрины магазинов.,

«И здесь фронт», — думал Степан..

Он впервые видел столицу, овеянную сединой веков… Это здесь, на широких, площадях, происходили бунты строились революционные баррикады, Народ бился за свое счастье, выступая против бояр, царей, капиталистов и чужеземных завоевателей.

Но земля впитала кровь, река смыла слезы. Москва стояла, простая и величавая, многострадальная русская мать. Грозная для врагов, она давала теперь приют лучшим сынам Родины и угнетенным всего мира.

Степан направился к центру. Иногда мелькали там — в расщелинах улиц и переулков—зубчатые стены Кремля.

У Сухаревой башни перекатывался однообразный гул людского прибоя. Толпа захлестывала площадь, ближайшие дворы, пустыри, подворотни…

Не сразу Степан понял, чем здесь торгуют. Только внимательный человек мог уловить краткое слово, владеющее рынком, — хлеб. Каждый фунт муки, привезенный мешочником в столицу, пробирался к потребителю через это пекло беснующихся спекулянтов.

Толстый мужчина, в клетчатых брюках, с выпученными глазами напирал на щупленького человека в путейской фуражке.

— Сколько?

— Двадцать пять красненьких.

— Будьте здоровы!

— До свиданья!

Мужчина в клетчатых брюках схватился за голову:

— Двадцать пять красненьких! Помилуйте! Двести пятьдесят рублей! Есть ли у вас, злой вы человек, совесть?

— А вы попробуйте сами обойти заградилку, — ехидно советует путеец. — Тут решаешься, можно сказать… У меня семья! А у вас кто иждивенцы — кошки?

Долговязый поп, в лиловом подряснике и соломенной шляпе, продавал крестьянке икону:

— Всего два котелочка… За Спасителя! Гляди, какой молодой! Вспоминать меня будешь, голубка…

— Нет, батюшка, один котелочек, — упиралась старуха с выпачканным в муке рукавом.

Степану загородила дорогу бойкая девка.

— Не узнаешь, душка?

Аринка покатилась со смеху. Ее действительно трудно было узнать в каком-то сизом платке и потрепанном мужском казакине.

— А я тебя вон откуда усмотрела, заграничный, — продолжала обрадованная Аринка. — Отвяжись, не согласна! — крикнула она аккуратненькому старичку в тюбетейке, увивавшемуся около нее. — Идем, Степан, из этой душегубки. Мне за мешками надо съездить.

— Куда? Где твои мешки? — тихо спросил Степан, уже не сомневаясь, что в дороге видел Аринку.

Они направились к Курскому вокзалу. Аринка болтала, возбужденная встречей.

После ночи, когда был найден Бритяков хлеб в Феколкином овраге, Аринка почувствовала всю непрочность своих отношений со Степаном. Опять, как и раньше, между ними стояла Настя.