Афанасий Емельяныч пошел через гумно навстречу комбеду. Трясущиеся руки его, заложенные назад, держали приготовленную бумагу.

Федор Огрехов за неграмотностью посмотрел только печать и повернул рыжую бороду к Степану. Тот пыхнул дымком трубки:

— Подпись Клепикова недействительна.

— Скажи на милость! — обиделся Афанасий Емельяныч. — Ежели кто переменился во власти, разве сын мой от того хуже стал? Документ уездного исполкома — сила полная.

Степан улыбнулся. Ясно было, к чему клонит хитрец. Зная цену влиятельным знакомствам и силу скрепленных печатями бумаг, он запасался всем этим впрок.

— Ты, видно, про льготы? — спросил Степан напрямик.

— Облегченья желаю, — Афанасий Емельяныч лукаво подмигнул, — красноармейские семьи, слыхать, не трогают…

Степан переглянулся с Федором Огреховым, Гранкиным, Матреной… Упрямый и сильный, он сдерживал негодование.

— Ловко у тебя получается, хозяин… А вот как насчет хлеба? Голодных бумажками не кормят!

Бритяк дернулся, отступил… Бумага хрустнула в судорожно скорчившихся пальцах.

— Что ж? — заговорил он сдавившимся голосом. — У кого душа овечья, у меня — человечья. Эй, сынок! Насыпал возишко? Запрягай! Голод не тетка. Повезу на станцию. Бог дал, бог и взял.

— Резонное дело, сват, — обрадовался Федор Огрехов. — Мир требует, что попишешь? По доброй воле — оно куда достойнее. Не запамятуй, сват, квитанцию получить!

По дороге к дому Волчка Степан заметил, как Гранкин, тяжело двигаясь на обрубленных по колено коротышках, переложил что-то из левого кармана в правый. Лицо его исказилось, глаза сверкнули темной молнией.

— Слышь, Степан, — признался он, взяв товарища за рукав серой куртки. — Если эта гадина вздумает чего… Ты Волчка плохо знаешь! Если начнет сопротивляться, убью. — И показал черный плоскоствольный браунинг.

— Ну-ну! — нахмурился Степан. — Выбрось из головы дурь. Все личное спрячь подальше за пазуху. Нам теперь не до старых обид, новых не оберешься.

— Так, по-твоему мне с ним целоваться? — крикнул Гранкин. — Он моего отца в могилу спихнул… Врешь, никакие молитвы Волчку не помогут!

Степан остановился, сухо приказал:

— Вернись!

— Куда? — сразу остыл Гранкин, и желтоватые глаза его испуганно замигали.

— Вернись домой, в сельсовет, куда угодно… Не мешай нам выполнять государственное задание.

— Степа, прости… Сердце горит!

— У меня тоже, — глухо произнес Степан и оглянулся на усадьбу Бритяка. — Надо искать хлеб, люди в городах пухнут..

— Тогда возьми от греха, — Гранкин подал браунинг.

Степан отвел его руку: — Спрячь, пригодится.

Глава двенадцатая

Отец Травкина, Фрол, был человек смирный, безответный. В хозяйстве ему не везло, и он каждую весну уходил плотничать.

Волчок, раньше не отличавшийся достатком, поработал с Фролом сезон и тоже пристрастился к топору. Они рубили богатым мужикам высокие избы с петухами на коньках, бедным — срубы для землянок. Фрол относился равнодушно к обоим типам построек. Но Волчок отдавал предпочтение первым, будто строил их для себя. Он видел не просто доски и бревна, а сытость и довольство, голод и смерть.

Как-то Фрола стукнуло бревном в грудь, пришлось бросить подряд. Больной лежал у хозяина на сеновале, в жару, в липком поту.

Волчок зашел проститься.

— Отправляюсь домой, — тронул он дрожащими пальцами холодную руку больного, — надобно доглядеть за хозяйством.

— Догляди, ради Христа, — прохрипел Фрол, — боюсь за сынишку… Матери-то у него нет!

— А я что толкую? Моя семья — другое дело: сам уехал — баба дома. Тебе надо помочь. Не дай бог, сироту оставишь… Деньги-то где? Давай свезу, эдак понадежнее!

Фрол, откашливаясь, полез в карман… Дома Волчок первым долгом снял с избы солому и покрыл яркой пестрядью черепицы. Он бегал по своей усадьбе, распоряжался поденщиками, и по ветру металась его черная, начинавшая пышнеть борода.

Затем, под видом новоселья, три дня пьянствовал с соседом, Петрухой Прохоровым, и купил у него на Фроловы деньги пять десятин пашни.

Волчок плакал на похоронах Фрола и говорил собравшимся:

— Хорош человек был. Ему на том свете будет легко, грехи-то он нам оставил…

…Увидав среди подходивших к крыльцу людей фронтовую гимнастерку Гранкина, Волчок заметался по сеням. То хватался за топор, то за вилы… То порывался проскочить в огород — скрыться… Но, сообразив, отворил дверь и подал ключи.

— С меня начинаешь, мальчик? — жутко осклабился, обращаясь к Степану и старательно обходя взглядом Гранкина.

В первом амбаре оказалось немного пшена. Муки — ровно для одних пирогов,

— Последние испечем — и зубы на полку, — скулил Волчок.

Люди переглядывались, не зная, что и подумать.

Во втором амбаре лежали хомуты, пенька, веревки.

— Хабур-чабур, — кивнул Волчок. — Ищи, мальчик, лучше.

— Где зерно? — мрачно потребовал Степан.

— Тута… Все тута, мальчик. Какое зерно перед новиной?

Он стоял, поглаживая черную бороду, злобный, торжествующий.

Из горницы вышел только что проснувшийся после ночного гульбища Глебка. Он зевал, выворачивая красные двойные губы, и насмешливо косился на комбедчиков.

— Эй, Степка! Для тебя тут положено… Гляди, один не унесешь, зови помощников!

Степан рылся в сарае, конюшне, кладовой. Лазал на потолок, спускался в погреб. Велел открыть укладки. Федор Огрехов пырял вилами в сено и солому, Матрена бродила по разросшейся картофельной ботве. Гранкин, вооружившись ломом, то здесь, то там обстукивал и ковырял землю.

К усадьбе подходили любопытные. Приведя из ночного лошадей, в толпу замешались Николка и Франц. Притащился, опираясь на палку, Тимофей. Среди женщин сновала нарядная Марфа, жадная до новостей. Не сводила со Степана плутоватых глаз Аринка… Всем было интересно: найдут или нет?

— Охальничают, — жалобился Волчок, повышая голос — Я, может, сам на прокормленье занимал… Бог видит правду!

Оправившись от первого испуга, он становился наглее. Издевался то над одним, то над другим комбедчиком. Дошел, наконец, до Гранкина. Рассказал, как бывший пастух, вернувшись калекой с фронта, придумал себе новое занятие: стал чинить ведра, чугуны, сковородки. Баба принесла к нему таган, у которого отломилась ножка. Гранкин взялся прибивать ножку. Прибил, а две другие отскочили.

Волчок, довольный своим рассказом, заливался тоненьким смешком.

— Спокойно! — шептал Травкину Степан, сдерживая ярость. — Не горячись! Клин выбивают клином!..

Он свернул за прошлогоднюю скирду соломы, возвышавшуюся в конце усадьбы темным, плотным курганом. Дальше, через переулок, обсаженный ракитами, начинался огород Федора Огрехова. И там, на меже, среди зеленой конопли, стояла Настя. Она тотчас пошла навстречу.

— Дело есть, Степан, — сказала Настя. — Утром хотела поговорить, когда ты шел ракитником… Да разве за тобой угонишься?

Степан догадался, что Настя видела его с Аринкой… Он нахмурился и промолчал…

— Что бы ни случилось, а жить надо, — продолжала Настя. — Так ведь, Степан? Вчера я собиралась рассказать все по порядку… про замужество…

Она говорила ровно, не торопясь, кусая острыми зубами сорванную травинку. Яркий румянец — свидетель душевного волнения — заливал ее щеки.

Степан отвел глаза в сторону.

— Есть другие заботы, Настя. К тому же и дело-то поправимое. Для каждого жениха про запас невеста в люльке качается.

Настя вскинула на небо большие серые глаза, готовая возразить… Но перекусила травинку и вздохнула.

— Говори, Настя, если звала… Некогда мне, — сказал Степан. — Видишь? Кулаки хлеб попрятали!

— Искать надо, — просто отозвалась Настя.

— Ищем…

— Плохо ищете.

Настя прошла мимо Степана. Остановилась у прошлогодней скирды, той самой, которую утром очищал граблями Волчок. Нагнулась и с силой вырвала большую охапку соломы.

Молча, одними глазами, показала на грунт. Здесь были глина и песок, тогда как везде на усадьбе лежал чернозем.