Отряд занимал деревню Сергиевку на берегу узенькой, но глубокой речушки. Пехотные цепи лежали за околицей, обоз и пулеметные двуколки прижались к домам, укрываясь от смертоносного свиста и грохота стали. В самом центре деревни стояла снятая с передков батарея Алатырского конного полка; всюду под навесами, во дворах, в густом ракитнике были привязаны кавалерийские кони, а бойцы держали фронт на подступах к Сергиевке с юга.

Хотя перестрелка не затихала ни на минуту, однако белые не показывались. Там, за буграми, в низинах, скрытых от наблюдателей, шла какая-то подготовка.

— Ну, пузырь, нынче будет горячий денек, — сказал Севастьян, проверяя пулемет. Он пришел наводчиком в тот расчет, где Николка действовал вторым номером.

— Кашу бы ел дома, кто его неволил, — ворчливо отозвался ездовой Касьянов.

Николка молча протирал тряпкой пулемет, выравнивал заряженную ленту. Не связывался со стариком. Мимо, пригнувшись к луке седла, проскакал Бачурин.

Красноармейцы смотрели вслед разведчику, обменивались замечаниями:

— Куда это москвича леший понес?

— Покормить нас хочет белогвардейским завтраком.

— Еще ужин не кончился — видишь, пуляет-то как! — Эге, ребята, да ведь, и правда, вон за бугорком дымок… Кухня!

— Тебе ж говорят, дура.!

Бачурин исчез в складках местности, вынырнул на миг и снова скрылся за поворотом дороги, что вела вдоль речки к станции Кшень. Вероятно, кашевары заметили красного бойца слишком поздно. Они выскочили на паре лошадей с дымящейся кухней до половины ската и, бросив свое хозяйство, побежали в разные стороны, один, размахивая кнутом, другой — черпаком.

Красноармейцы приветствовали победу Бачурина возгласами одобрения:

— Вот так москвич! Оставил барчуков без еды!

— Да куда их занесло под самую деревню, кашеваров-то?

— Заблудились, поди, ночью…

— А может, ребята, нынче белые воевать откажутся не емши?

Жиденький смешок пробежал вдоль цепи.

В деревню шагом въехал Бачурин, ведя за повод лошадей, которые неохотно тянули дымящуюся кухню.

— Думал с Деникиным схватиться, а попал на каких-то мослов, — улыбался он, сверкая белыми зубами.

Несмотря на обстрел, красноармейцы окружили кухню, открыли котел, полный сварившейся баранины. Некоторые уже отвязывали от поясов неразлучные котелки, чтобы получить свою порцию. Но Терехов, стоявший на стогу сена с биноклем в руке, крикнул:

— По места-ам!

И тотчас все увидели, как от реки по бугру двигались в обход Сергиевки колонны белых. Севастьян дал по передней колонне длинную очередь. Белые залегли, а через минуту двинулись дальше, не меняя боевого порядка. Презрением и самоуверенностью веяло от этих колонн, под пулями не желавших рассыпаться в цепь.

Рявкнули английские пушки с бронепоездов, запылали деревенские постройки, между халупами заметались оторвавшиеся кони. Николка с нетерпением ждал, когда заработает батарея алатырцев. Однако трехдюймовки швырнули по паре снарядов, встали на передки и понеслись к южному участку. Там уже кавалеристы, не выдержав напора врага, садились на коней и скакали к насыпи, чтобы прорваться или погибнуть.

Терехов перебросил один взвод на юг и продолжал вести бой, облегчая маневр Алатырского полка. Он еще ночью понял, в какой мышеловке очутился отряд, и теперь ничему не удивлялся. Даже стал как будто спокойнее, не горячился. Только узкое, худощавое лицо еще больше почернело, а цыганские глаза сузились, и далеко был виден их недобрый блеск.

— Николка, воды! — крикнул Севастьян, продергивая в приемник новую ленту. — Давай бегом! Видишь, «чай» вскипел!

Мальчуган увидел, как белая струйка пара заиграла над кожухом пулемета, и кинулся в ближайшую избу, В сенях наткнулся на ведро с водой, схватил его и, расплескивая, побежал назад. За стогом сена, где стрелял «максим», вдруг наступила тишина. Потом что-то мелькнуло там, понеслось… Это Касьянов, согнувшись на козлах, гнал наметом лошадей в конец огородов, откуда слышалась оружейная пальба и крики «ура».

«А как же воду? — подумал Николка. — Нести или нет? Да ведь закипело, в кожухе-то… Скорей!»

Он торопливо шагал вдоль межи. Пули звонко попискивали, рассекая воздух. Иногда они щелкали, попадая в дерево или постройку. Это белогвардейцы стреляли разрывными. Вот застрочил вражеский пулемет. Над головой поднялся сплошной гул, будто натянули дрожащие от ветра струны. Высоко берет, не страшно. А теперь струны умолкли и загудели ниже. Одна пуля пробила ведро, и вода захлюпала на землю. Вторая рванула полу шинели. Паренек споткнулся и упал.

— Режет без роздыха, проклятый, — сказал Николка вслух, инстинктивно зарываясь в межу. — Ну пускай считает меня убитым.

Он лежал на животе, не шевелясь, выжидая затишья. Но пули подняли около него такой страшный визг, так кромсали вокруг чернозем, что доброволец вскочил и бросился обратно к деревне, крепко держа в руке опустевшее, уже никому не нужное ведро. Лишь у самых дворов пришел в себя. Здесь тоже творилось непонятное. Мимо пробегали, запыхавшись, красноармейцы. Все были очень бледны и даже не смотрели на добровольца.

— Что это? Куда вы? — спросил Николка рябоватого командира второго взвода и остался с раскрытым ртом.

Он ясно увидел входившую в деревню цепочку людей, одетых в желтоватые английские френчи, с черными погонами на плечах.

«Марковцы… стрелять надо!» — мелькнула в голове мысль.

Николка палил из карабина, удивляясь, почему в цепи никто не падает. Он хорошенько прицелился с колена в одного, шагавшего впереди остальных, нажал скуск. Белогвардеец пошатнулся, сделал еще два шага и упал.

«А! Подавился!» — и снова подвел мушку под движущуюся фигуру.

Но кто-то схватил мальчишку за плечи и помог спуститься по деревянной лестнице в погреб, оказавшийся плотно набитым селянами. Несколько бойцов, попавших сюда раньше Николки, испуганно озирались, вздыхали, продолжая сжимать в руках уже ненужные винтовки.

— Снимай шинель, пузырь, — шепнул Севастьян, помогая мальчишке раздеться. — Этаким манером ты угодишь прямо под шомпола.

— А пулемет где? — спросил Николка.

— Патроны кончились, лошадей побило. Да и ствол уже расплавился без воды. Отвоевался, значит. — Севастьян сунул ему зипунный пиджак, который успел выменять у мужика на шинель. — Надевай! Ты — возчик, понял? Возчик из Орлика, подводу потерял — сильно напугался. Больше ничего не знаешь и стрелять — боже упаси! — не умеешь.

Николка молчал. Наверху шумно прошли цепи марковцев, переговариваясь.

— Вытряси карманы-то, — поучал Севастьян. — Бумажку порви! Звездочку сними, иначе пропадешь! Да не прячь за обмотку, не прячь! Ремней из тебя нарежут, смекай немножко!

Где-то в отдалении прокатилось надсадное «ура». Еще, еще. Стрельба то разгоралась, то затихала. Это отряд прорывался к своим за железную дорогу, а здесь— плен, кровавая расправа, смерть…

Вдруг светлое отверстие в яму закрылось и резкий голос скомандовал:

— Кто там в погребе, вылезай! Бросаю гранату! Мужики закрестились, полезли наверх. За ними шмыгнул Севастьян. Остальные бойцы, помешкав, выбрались тоже. В яме стало просторнее, и Николка отступил в угол. У него от страха сжалось сердце… он взял карабин, достал патрон и уперся стволом в подбородок.

Но тут он вспомнил о старшем брате.

«Трус! — подумал мальчуган. — Может, спасешься… братка выручит… у него целый полк», — и, отбросив карабин, полез наверх.

Глава сорок восьмая

Рано утром полк Антона Семенихина пошел в наступление, стараясь высвободить отрезанные в Сергиевке части. Бронепоезд «Стенька Разин» поддерживал пехоту артиллерийским и пулеметным огнем, пока «Три святителя» и два других бронепоезда заделывали на станции Кшень свои вчерашние пробоины.

Офицерский батальон марковцев, лежавший у железной дороги, подпустил красные цепи вплотную к насыпи и кинулся в штыки. Этим моментом и воспользовались алатырцы. Бросив обоз и давно опустевшие зарядные ящики, они вымахнули в туче пыли из-за бугра прямо на боевые порядки белых. Началась лихая рубка. Все смешалось, спуталось — топот, крик и лязг.