Задушив революцию в Баварии и Венгрии, империалисты Старого и Нового света ухватились за конец мертвой петли, накинутой на свободную Русь. В это время английские газеты, воспроизводя речь Черчилля на съезде консервативной партии, писали:
«После сосредоточения всевозможных военных припасов вдоль всех границ Советской России начнется наступление на Москву армий четырнадцати государств. Это наступление должно начаться в конце августа или в начале сентября. По расчетам Черчилля, Петроград должен пасть в сентябре, а Москва — к рождеству».
Роковая петля вокруг Республики Советов день ото дня затягивалась все сильнее. Все ближе и ближе подступал злобный враг к сердцу страны.
Белым удалось вырваться на железную дорогу Курск — Мармыжи — Касторная, их бронепоезда стали бить в тыл красноармейским частям, которые упорно держались по ту сторону линии. И вот с тремя бронепоездами противника вступил в бой один советский бронепоезд «Стенька Разин». Дуэль продолжалась до темноты. «Стенька Разин», маневрируя в сплошном каскаде разрывов, с разодранной паровозной трубой, заставил умолкнуть орудийную башню на «Трех святителях» — гордости корниловской дивизии, нанес повреждения двум другим поездам и отошел по ветке Мармыжи — Верховье.
Этим поединком с белогвардейскими бронепоездами командир «Стеньки Разина» Павел Октябрев хотел отвлечь мощь артиллерийского огня на себя и дать возможность пехоте отступить без урона за железную дорогу. Однако не всем частям удалось к утру выбраться из западни. Задержался Алатырский конный полк и заградительный отряд Терехова, которые ночью вели бой и не сумели оторваться от противника.
Степан тревожно ждал рассвета. Позади лежала родная Орловщина, там с надеждой и опасением думали о нем мать и отец, обремененная детьми и делами коммуны Настя. Неужели и жердевским избам суждено запылать от английских и американских зажигательных снарядов? Неужели шагнет туда этот новый Мамай с генеральскими погонами?
Отыскивая в кармане трубку, Степан заметил подходившего бойца. Это вестовой, державший связь со штабом полка, принес комиссару письмо. На конверте не было почтовых штампов.
— Кто доставил?
— Шофер какой-то, товарищ комиссар.
Письмо было коротенькое — очевидно, Настя боялась упустить счастливую оказию. Она писала, что все живы и здоровы, что полевые работы кончаются, только нет ей покоя ни днем, ни ночью. Мается она в тоске и ждет не дождется весточки от него,
В конце письма сообщалось:
«Недавно бабы, ходившие в Коптянскую дубраву за орехами, нашли полумертвую Аринку… Лежит сейчас в больнице. Есть слухи, что Федор Огрехов убил Клепикова».
Пока Степан читал письмо, прикрыв карманный фонарик полой шинели, с батальонного командного пункта прибежал телефонист и доложил:
— Товарищ комиссар, вас просят срочно в штаб. Звонил командир полка.
Степан взял лошадь и поехал. Он был взволнован содержанием Настиного письма и почему-то рассчитывал получить от приезжего шофера дополнительные вести.
Небо хмурилось, проглядывая из-за туч; накрапывал дождик. На деревенских огородах пахло зрелой коноплей, тщательно повязанной в большие снопы и сложенной «козлами» для просушки. Под копытами шуршали жухлые огуречные плети. Цеплялась, обдавая холодной росой, трава повилика.
Еще издали Степан увидел возле избы, где помещался штаб, легковой автомобиль. Подъезжая, он рассмотрел за рулем молодого парня с пылезащитными очками на кожаной фуражке.
— Найденов! — окликнул Степан, спрыгивая с седла. Шофер в радостном удивлении полез из кабинки.
— Степан Тимофеевич!.. Вот как довелось повидаться!
— Что же, прямо из наших мест?
— Был проездом. Послали из штаба армии за одним человеком в Орел, я и завернул с большака посмотреть вашу коммуну.
— Ну, как там?
— Вид богатый. Урожай собрали — страшно смотреть. Скирды, скирды… темно от скирд! Только молотить не дадут…
— Кто не даст?
— Белые. Ты послушал бы, Степан Тимофеевич, разговоры в штабах. Там считают дело наше проигранным…
— В штабе армии?
— Да, и в штабе фронта. Мне везде приходится бывать.
— Кого ты привез? — спросил Степан, желая переменить неприятный разговор.
— О-о! Большое ухо от лоханки… По заданию Реввоенсовета действует. Да сейчас убедишься, там тебя ждут.
Степан прошел в сени и задержался у двери, за которой слышались два накаленных до последней степени раздражения голоса. Один из них, принадлежавший Семенихину, выкрикивал.
— Халепский… откуда он взялся? Прислали «для укрепления», а потом таскать нас за него по трибуналам… Безобразие!
— Безобразие! Вы так называете мероприятия главкома? Хорош-шо! — по-змеиному прошипел другой. — Вы это разрешите мне, товарищ командир полка, записать.
— Пишите! — и оглянувшись на скрип двери, Семенихин кинулся к Жердеву. — Комиссар, награду привезли за Орлик… то бишь, за Халепского! Мы с тобой, оказывается, кругом виноваты и подлежим суду! Видно, они там, — он указал куда-то назад, — в теперешнее время полезного дела себе не найдут.
Степан не мог сначала разобрать при тусклом свете керосиновой лампочки, кто сидел за столом. Он почувствовал устремленный на него взгляд и, шагнув ближе, озадаченно поднял брови. Мысли невольно перенеслись в председательский кабинет уездного исполкома, когда зашел туда приезжий человек, снабженный высокими полномочиями орловского юриста.
Но здесь чванливый и высокомерный законник имел на облысевшей, клинообразной, увитой синими жилками голове не каракулевый пирожок, а военную фуражку и одет был в костюм цвета хаки. К тому же вместо пузатого, с многочисленными застежками и ремнями портфеля на жирном боку его висела полевая сумка.
— Ммда-с… товарищ Жердев? Мы, кажется, раньше встречались, — снисходительно улыбнулся пергаментным лицом бывший губернский юрист.
Степан сказал негромко:
— Я очень хорошо помню вас, Енушкевич, по случаю перевода Клепикова и Гагарина в губернскую тюрьму. — Ах… ужасный случай, знаете…
— Ужасный потому, — перебил Степан, — что вы устроили им побег.
— Я? Позвольте…
— И номер с Халепским у вас похож, как две капли воды на тот ужасный случай.
Енушкевич открыл рот и молчал. Он часто дышал, наконец закашлялся и выбежал вон. Командир и комиссар слышали, как заурчала машина и помчалась по деревне.
— Что за дьявольщина? Какого снадобья ты, Жердев, насыпал этому гусю на хвост? — изумленно спросил Семенихин, ничего не поняв из последнего разговора.
— Не гусь, а гад, — поправил Степан. — Надо было арестовать — и к стенке!
— Ну, брат, попробуй арестуй. Мандат, подписанный главкомом; с большими полномочиями человек.
Степан не ответил. Он вспомнил слова Терехова: «Слыхал? Троцкий на трех поездах раскатывает…» Ему теперь стало ясно, что именно хотел сказать иваново-вознесенский большевик: «Троцкому нет дела до наших трудностей, до страданий народных, до армии, проливающей кровь!»
Степан мучился сомнением и тревогой, не зная, что Ленин в ту же ночь писал одному военному работнику:
«…я убеждаюсь, что наш РВСР работает плохо.
Успокаивать и успокаивать, это — плохая тактика. Выходит «игра в спокойствие».
А на деле у нас застой — почти развал… Ленин, как бы отзываясь из Кремля на волнение Степана, заключал:
«Видимо, наш РВС «командует», не интересуясь или не умея следить за исполнением. Если это общий наш грех, то в военном деле это прямо гибель».
Но Степан не знал тогда об этом письме Владимира Ильича, и ему тяжело было носить свои думы. А впереди — столько борьбы, столько сил и жертв потребует революция!
Степан вышел на улицу. Начинался рассвет. Тучи уползали за горизонт, обнажая свежую голубизну неба. За железной дорогой приглушенно стучали пулеметы. Грохнула пушка. Наступал обычный день войны,
Глаза сорок седьмая
У Николки было такое ощущение в это утро, словно ему предстояло совершить прыжок через пропасть. Сердце замирало при мысли о грозящей опасности и радовалось, что там, за железной дорогой, по которой курсировали белогвардейские бронепоезда, ждет его брат Степан.