Степан оглянулся с крутизны, слушая урчание двух встретившихся рек — Сосны и Низовки. Не думал он, что придется сдавать свой город без боя. Но гул канонады доносился уже сзади — врагу удалось разрезать армию на части и проникнуть в глубь Орловщины.

Догнав Семенихина, ехавшего верхом в середине колонны, Степан сказал:

— Антон Васильевич, я на минутку заскочу к нашим.

— Не отстанешь? — Семенихин поднял голову, отвлеченный от каких-то дум. — Имей в виду, разъезды белых показались на Малоархангельском большаке.

— Вы не задерживайтесь из-за меня, догоню. — Степан свернул на сухое жнивье и, пришпорив вороного Кобчика, поскакал полем к дальней, едва заметной роще.

— Возьми хоть разведчиков с собой! — крикнул вдо-. гонку Семенихин.

— Не надо.

Тяжкое чувство вины, горечи все сильнее одолевало Степана по мере приближения к дому. Он не знал, что скажет о пропавшем без вести Николке, как успокоит родителей, Настю… Не представлял себе, какими словами объяснит народу поражение Красной Армии.

«Ах, Николка, Николка… Угораздило же отбиться от Терехова, пропала твоя голова!» — Степан скакал против ветра, не вытирая влажных глаз.

Сейчас ему казалось: до чего просто было избежать гибели Николки — взять с собой в полк, не пускать в опасные места… Но ведь раньше это почему-то не приходило на ум. Да и мальчуган бы не согласился прохлаждаться в обозе. Недаром он остался в отряде Терехова.

Быстроногий Кобчик галопом нес Степана по дымившемуся полынной горечью проселку. Звуки боя отчетливо были слышны справа и слева: раскатистый орудийный гул прошивался сухим треском знакомой пулеметной перебранки. Временами низко над землей проползало придушенное расстоянием «урра-а». Откуда-то с юга, из заречной синевы лесов, стреляла тяжелая артиллерия белых: глухо, несколько раз подряд дрогнет пасмурная даль и затем долго-долго завывает растревоженная снарядами высь то громче, то тише, пока груды дерна и желтой глины не оторвутся с грохотом от прибрежных бугров. И опять, точно задерганные кони, спешат, перебраниваясь, пулеметы, застрачивая в лощины и межи, в болотную грязь маленькие озябшие фигуры пехотинцев.

«Глубоко прорвались белые на флангах, — определил Степан. — Заколачивают клинья по Сосне и Низовке… Настоящий котелок получается», — и он с тревогой посмотрел на железную дорогу, забитую не успевшими отойти к Орлу грузовыми составами, артиллерией, пехотой.

Из окрестных деревень тянулись подводы, всадники и пешеходы, скопляясь на исполосованном колесами большаке в темный, медлительный поток беженцев. Остальной народ попрятался, напуганный жуткой тишиной безвластия. Что несет им деникинщина? Не пришлось бы платить за землю и волю своими головушками.

Степан угадывал беспокойные думы земляков. Живым укором стояли перед ним брошенные на поругание осиротевшие дома, поля, дубравы. Да, уже пройден тот рубеж, о котором с опасением и сыновней любовью ни на минуту не забывал комиссар, сражаясь на равнинах Черноземья. Орловщина — дедовский корень, место первого вздоха и первой радости — оставляется врагу. Не верилось до сих пор, что это может случиться, что и здесь прогремит разбойная ярость войны.

Подъезжая к усадьбе коммуны «Заря», Степан невольно пересчитал побелевшие курганы хлебных скирд. Вот так урожай! Вряд ли Гагарину случалось брать от земли такие дары!

Он проскакал тенистой аллеей, застеленной оранжево-желтым ковром кленовых листьев, осадил коня напротив дома. И вдруг осмотрелся, пораженный безлюдностью и тишиной. Подобное запустение ощутил он в первый свой приезд, когда схватили Гагарина.

Степан поднял глаза на окна второго этажа, где находилась комната Насти. Обычно там маячили головки детишек. Но сейчас за тусклыми и бесстрастными стеклами не было никого.

«Что это?» — недоумевал Степан.

Он встрепенулся, услышав скрип двери. Как дорого отдал бы он, чтоб увидеть Настю.

Между тем на пороге показался заспанный и не совсем трезвый Никита Сахаров, работавший в прошлом году сторожем у агронома Витковского. — Ты чего здесь делаешь? — спросил Степан, уже догадываясь о случившемся.

Мужик поскреб под картузом, сдвинутым набок, зевнул.

— Я тут самый маленький и самый большой. Один остался. Стерегу…

— Стережешь?

— Ну, а то как! Подстерегаю, кого надо… Коммунары-то, вишь, дали отсюдова деру…

— Куда же они уехали, не знаешь?

— Не знаю.

— Тебя просили караулить?

— Не, сам пришел. Тут, вишь, того и гляди хозяин вернется, а он мне позапрошлое лето не заплатил… Должон за все рассчитаться.

Степан тронул повод, и конь помчался к Жердевке.

Тучи на небе снизились до верхушек дубов, роняя мелкие капли дождя. Мокрые вороны прыгали у дороги. Ветер метался по полям, кружился на буграх, срывал е деревьев полинявший к осени наряд.

«Уехали! Сколько добра оставлено в коммуне, сколько трудового пота! Неужели нас окончательно сломят? — будто кнутом по сердцу хлестали обрывки мыслей, и тут же Степан отвечал себе: — Ну, и правильно, что уехали! Мы вернемся, и коммуна снова заживет! Не сломить врагу нашей воли!»

В Жердевку он въехал шагом. Кругом было тихо и безлюдно. Здесь, как и в городе, жители попрятались перед нашествием врага. Не скрипели колодезные журавли, не слышалось говора людей; даже собаки, забившись в подворотни, молчали. Поравнявшись с усадьбой Бритяка, Степан покосился на окна дома. Ему показалось, что за стеклом мелькнула злорадная физиономия Марфы.

«Ждут! Спасителей ждут!» — нахмурился Степан.

Он остановился возле своей избы, спрыгнул с седла и толкнул дверь, почему-то не закрытую на щеколду. Прошел чисто подметенные сени, шагнул через порог. Взгляд упал на стол, покрытый белой скатертью, на краюху ржаного хлеба, солонку и кружку с водой, оставленные по старинному обычаю для прохожего. Так поступали деды, покидая на время дом. Сняв фуражку, Степан сел за стол, отломил немного хлеба, посыпал солью и съел. Потом запил глотком воды и сказал, поднимаясь:

— Спасибо, мама!

Он не спешил уезжать, хотя каждую минуту могли нагрянуть враги. Смотрел вокруг, как дитя, которое разлучали с кормилицей. Здесь он родился, рос, познал радость любви. Это была Отчизна, начало всех начал, первый и последний вздох человека.

Ему сделалось больно до слез…

Он обошел двор, гумно, где стояла большая скирда свежей соломы. Одобрительная улыбка скользнула по лицу Степана, управились старики, обмолотили и спрятали хлеб! А затем и сами скрылись.

Напоив коня возле колодца, Степан уже поднял ногу в стремя, чтобы догонять полк. Но увидал избу Огрехова и завернул к ней через большак, подталкиваемый странным любопытством.

«Вот и запустело гнездо, — думал он. — Старался мужик, из кожи лез, да черт попутал…»

Степан вошел в огреховскую избу, холодную и неприбранную, и вдруг услышал на печи хриплый кашель.

— Кто здесь? — спросил он, крайне удивленный. На печи заворочалось что-то большое, неуклюжее.

— О-ох… ой, батюшки… Неужто это ты, Степан? — рыжая борода Огрехова свесилась над краем печи, одичало смотрели глаза, затуманенные долгим страданием. — Лежу вот… помирать приполз домой… Не хочется, в лесу, как собаке…

— Что с тобой?

— Пробит насквозь… в один бок вошла, в другой вышла… В Коптянской дубраве меня эдак…

— Да ведь ты, говорят, Клепикова убил?

— Не знаю… бил крепко….

Наступило молчание. Каждый из них справлялся с охватившим волнением, Степан сказал:

— Семенихину ты пришелся по душе, дядя Федор,

— Ну! Поклонись ему, Степан, от меня… Не командир — камень! А в тихую минуту — душа родная, до тонкости понимает человека… С ним бы на край света пошел!

— А куда уехали коммунары? — спросил Степан, меняя разговор. — Старики мои куда подались?

— Не знаю… ничего не знаю, друг. Раньше-то, до Коптянского дела, я видел Настю…

— Где видел?

— У Мягкого колодца… Вовремя наведался — Ефимку Бритяка спугнул!

— Что-о? — Степан оперся рукой на эфес шашки. — Ефимку?