— Маузером грозил ей, бандит…

Голова Степана пылала, и сердце, обжигаемое болью, рвалось из груди. Вот чего опасался он, думая всюду и везде о любимой. Ефимка Бритяк! Где отсиделся этот лютый зверь? Кто помог ему залечить раны? Какими новыми злодействами отмечен черный след предателя?

По деревне проскакала группа всадников, остановилась.

— Прощай, Степан… спеши! — прохрипел с печи Огрехов. — Неровен час, налетят чужие…

— А ты?

— Некуда мне… отбегал… Умереть-то не помешают. Спеши — сюда катят, — прислушивался рыжебородый к топоту коней. — Должно, твою лошадь приметили…

— Это наши, — ответил Степан, увидав подскакавшего к окнам избы Терехова с разведчиками, и вышел.

Терехов сейчас, после разгрома заградительного отряда, командовал батальоном в семенихинском полку, и появление его здесь насторожило Степана. Пока один выходил из сеней, а другой, спрыгнув с коня, передавал кому-то из сопровождающих повод, глаза их встретились. Но Степан не нашел во взгляде товарища ничего, кроме ярости.

— Я за тобой, Степан Тимофеевич! Белые рядом — в Осиновке! — Терехов потянул комиссара дальше от разведчиков, к плетню, и там зашептал, сверкнув белками — Предательство… Гады сидят у нас за спиной. Будь я проклят, если Деникину не помогает тот самый царек, что на трех поездах носится!..

— В чем дело? — У Степана изогнулась правая бровь, он напряженно слушал и решительно ничего не понимал.

— Приказ из центра — предать суду виновников поражения на Южном фронте, — еще сильнее засверкал белками Терехов. — То есть целый список командиров и комиссаров разных частей, а на нем резолюция Троцкого: «Расстрелять!»

Степан выпрямился и побледнел. Однако поверить этому не мог.

— Постой, — сказал он, тоже приглушив голос, — откуда тебе известно…

— Найденов только что приезжал! Сам, говорит, видел список и резолюцию. Какой-то Енушкевич крутит этим делом, по прямому проводу с Троцким сносится. А первая фамилия в списке — твоя…

Степан молчал. Только стиснутые челюсти выдались под бледной кожей да темным пламенем вспыхнули отведенные в сторону глаза.

Отвязав коня, он вскочил в седло и выехал на дорогу. Терехов догнал, поравнялся.

— Я думаю, Степан Тимофеевич, взять надежных ребят с пулеметом!.. Когда приедут за тобой, окружить эту сволочь…

Степан не ответил. Он торопился в полк.

Часть третья

Глава первая

Коммуна «Заря» эвакуировалась за сутки до прихода белых.

Уже проехали по большаку все городские учреждения, которым не удалось погрузиться в железнодорожные вагоны, уже скрылись вдали походные лазареты, обозы и кухни отступающей армии, а коммунары еще заканчивали хозяйственные дела: крыли соломой хлебные скирды, прятали в укромные места инвентарь. Они как-то по-своему поняли смысл надвигающейся грозы и готовились к этому с тихим неослабевающим упорством.

Ночами куда-то ездили, что-то зарывали в лесу, таясь даже от собственных ребятишек; были скупы на слова. Тот, кому удалось раздобыть оружие, с ведома Насти и Травкина возил его в телеге—спутнице полевых работ— или носил в кармане.

В день отъезда, на рассвете, Настя обошла усадьбу. Низко над головой неслись разорванные ветром сырые клочья облаков. В сумрачной дреме глухо стонал лес, облитый ранней позолотой осени; трепетно вздыхали сады, опадая листвой. Увешанная нежным жемчугом росы, то здесь, то там опускалась паутина, вытягивая на молодой зеленой озими и сером жнивье сложную систему голубых проводов. С деловитой поспешностью пролетела в вышине стая грачей-переселенцев.

Во всей этой своеобразной прелести, которую Настя знала до мелочей и которой не могла никогда налюбоваться, не было теперь ничего необычного. Однако сердце Насти изнывало от боли, глаза застилало слезой… Она остановилась перед огромными скирдами немолоченного хлеба. Сколько сил положено коммунарами, чтобы вырастить и собрать это добро! Каждый работал за двоих! Бедняки, впервые дорвавшиеся до вольной земли, хотели доказать себе и другим, на что они способны. А сейчас надо бросить дело, крепко посоленное трудовым потом, надо бросить свой хлеб и спешить, наподобие тех перелетных птиц, в чужие края.

Настя прощалась взглядом с коммуной.

«Нет, нет! — отгоняла она смутные, пугающие мысли. — Вернемся! Скоро вернемся!»

Было уже совсем светло, когда Настя подошла к дому. Коммунары запрягали лошадей. Женщины выносили и укладывали на телеги узлы с немудреными пожитками и дорожными харчами. Возле передней подводы суетился дядя Кондрат, усаживая свою молчаливую, с поджатыми тонкими губами жену Дарью. Он с преувеличенным оживлением, точно боясь расплакаться, говорил:

— Вот и славно… Соломки-то побольше под себя подбей! Корзинку с яблоками в ноги ставь: эдак веселей считать версты с пережевочкой! А обо мне не сумлевайся… догоню!

— А чего тебе с нами не ехать? — тревожно, из-под нависшей на глаза шали, смотрела на мужа старуха.

— Чего, чего! — передразнил Кондрат, осерчав. — После узнаешь… Чу, громыхает-то! Почитай, у самого Дроскова, — переменил он разговор и кивнул в сторону, откуда явственно донесся орудийный гром. В середине обоза стояли две пароконные запряжки, перегруженные детворой Матрены Горемыкиной и Федора Огрехова. Бледная, утомленная бессонницей и горькими думами солдатка совала напоследок присмиревшим мальцам куски, пирога, мягкие, лежалые груши, шляпки высушенных на печи подсолнухов.

— Ты уж, Нюра, побереги сирот, — с мольбою в голосе обращалась Матрена к жене Осипа Суслова, возглавлявшей обоз. — Не оставь их в беде, родная. И не обделяй никого, все они — боль наша сердечная, истома, слезиночки выплаканные. Бог тебя не забудет за доброе дело, люди честью помянут.

— Не горюй, тетка Матрена, выживем, — ободряла Нюрка, подбирая вожжи и отыскивая в соломе кнут. — Мука у нас есть; картошка есть… Перемогаемся.

Настя вынесла одетую в дорогу Машу, разбуженную раньше времени. Впереди степенно шел, вполне сознавая свое старшинство, кряжистый, широколобый Петя, ведя за руки Леньку и Костю. Он часто оглядывался на мать, стараясь прочесть в ее задумчивом лице причину столь непонятного волнения. Мальчики подросли в коммуне, поправились.

— Мамочка, я буду править? — спросил Петя, увидав запряженных лошадей.

— Будешь править, сынок, залезай вот сюда на телегу, — и Настя стала усаживать детей на пушистую солому. Она обложила их подушками, ноги укрыла бордовым сатиновым одеялом, собственноручно выстеганным для Степана. После отъезда мужа в армию Настя берегла одеяло, аккуратно сложенное на сундуке с книгами, но теперь книги пришлось зарыть в землю, а одеяло взять в дорогу, где оно, возможно, заменит и дом, и кровлю бесприютным малюткам.

Из раскрытых ворот скотного двора Лукьян и Гранкин вывели на поводках коров и привязали их к оглоблям запряжек. Потом стали укладывать на свободную телегу овец, связывая им ноги; приволокли корзины с курами и гусями.

… Да хватит вам таскать! — закричала Нюрка, оглядывая обоз. — Всего, мужики, не возьмешь на колеса! Поехали!

— Белым оставлять? — злился Гранкин, потный и красный от натуги, увязывая поклажу веревками. — Пускай их кормят те, кто ждет! А мы свою живность, если надо, сдадим советским бойцам!

Обоз тронулся. Только Гранкин, Матрена, Лукьян и Кондрат задержались в усадьбе по какому-то неотложному делу. Они говорили, что догонят коммунаров на запряженном в дрожки Гольчике.