Самому хотелось остаться. Теплом и миром веяло от нехитрого домашнего уюта. Сразу Светлуха вспомнилась. Никак она из головы не выходит. Да и чему удивляться — родное гнездо!
— К невестам после наведаемся, — посулил Барма и стал собираться.
— Можете не успеть, — вздохнул Кирша. На недоумевающий взгляд Бармы хмуро пояснил: — Маша обещана Шакирову за калым.
— Велик ли калым-то?
— Дом, кони, которых терял…
Барма сплюнул и, нахлобучив шапку, вышел. К воротам с улицы подвернул нарядный возок, устланный дорогим персидским ковром. Из него, кряхтя и отдуваясь, вылез толстый татарин, что-то буркнул татарчонку на облучке, толкнул его в спину и медленно протиснулся в калитку. Увидав хозяина, властно сказал:
— Машка дома? Видеть желаю.
— Куда ей деваться, — буркнул Кирша. — Дома пока.
Татарин, согнувшись в поясе, обеими руками поддерживая отвисший живот, взобрался на крыльцо и без стука, словно был у себя дома, рванул дверь.
— Он что, после Батыя остался?
— Юсупова-князя сродственник. Меншикову кунак, — опустив голову, сказал Кирша. Стыдно было ему, хозяину, русскому, выглядеть перед гордыми Пиканами униженным. Чужой человек пасется в доме… Что ж, он вправе: здесь все его.
— Он жених-то?
— Он, будь он проклят! — сквозь зубы процедил Кирша.
«Арина, Арина…» — Мите вспомнилась верная, беспрекословная камчадалка, отдавшая за него жизнь. Маша чем-то напоминала ее: такая же добрая, тихая. Возьмет ее жирный старый татарин, — может, разоденет, как Юшков сестру, в тереме будет жить. Да не хуже ли это смерти? Арина, Арина, душа чистая!
— Тима! Выволоки его сюда, — сказал Митя брату. — Маленько побеседуем.
— А, щас! — Барму дважды просить не надо. Если уж Митя решился говорить с татарином, отчего бы и не помочь ему — давно руки чешутся. Минуя ступени, запрыгнул на крыльцо, ворвался в избу, где все словно вымерло. Лишь в красном углу, не сняв малахай, отпыхивался татарин, призывая хозяйку:
— Машка, Машка!
— Нет ее, дядя, — сказал Барма, выдергивая его из-за стола: — Там она. Айда!
— Айда, пойдем, — согласился татарин и, не без помощи Бармы, оказался в сенках. — Айда… пойдем. Машка туда-сюда… женой будет, — бормотал он.
— Будет, будет, — сталкивая его с крыльца, поддакнул Барма. — Ну вот, братко, суди, как с ним быть.
— А так, — Митя снял с груди мешочек, в котором хранил Дуняшин подарок. Сдернув с татарина лисий малахай, вытряхнул ожерелье туда. — Это за коней… за дом. Хватит?
Татарин ошеломленно молчал, не понимая, чего добиваются от него эти незнакомые люди.
— Коней ему давал? — спросил Барма, указывая на Киршу.
— Давал, давал, — закивал татарин. — Кобылу давал, жеребчиков давал. Карош жеребчик!
— Ну вот, получи за них, — Митя тряхнул малахаем, в котором даже в эту пасмурь сияло дорогое ожерелье. — Довольно тебе?
— Товольно, товольно! — понимая, что торговаться сейчас невыгодно, да и ожерелье стоит и тройки и дома. — А мал-мало нетовольно.
— А, мало?! — Кулак Бармы приплюснул татарину нос. Быть бы битым Шакирову, да Митя удержал быструю руку брата.
— Не кипятись, Тима. Рассчитываться надо честно. Сколь должны — отдадим. Ну, сколь просишь еще? — спросил татарина.
— Машку тайте… Дом ваш, кони ваши… — бормотал татарин, любуясь ожерельем. — Подарю Машке!
— Оставь себе. Машка наша.
— Нехорошо, кунак! — забормотал татарин, но бриллианты ему нравились. Глаза восторженно моргали, лицо лоснилось. Почитай, даром богатство в руки плывет. Отчего же не взять? Дом и кони — цена небольшая. К тому же мена без свидетелей.
— Берешь аль нет? — теряя терпение, спросил Митя.
— Беру, кунак! Обязательно беру! Твое — мое, мое — твое… — Он выхватил из малахая ожерелье, издал восторженный вопль.
— Раз так, мы в расчете, — подтолкнул его к выходу Барма.
— Рахмат! — Татарин поклонился, забормотав не без придури: — Пришел — ушел, ушел — пришел… Кунак щедрый, кунак богатый… Рахмат! — что-то сказав татарчонку, отъехал, оскалившись, закричал издали: — Рахмат, кунак, рахма-ат!
— Ох и рожа! — проговорил Барма. — Вся из грехов вылеплена. — Вспомнив радостный вопль «рахмат», оглянулся на Митю: — А не надул ли он нас? Торговались-то без свидетелей.
— Мы разе не свидетели, ты да я…
— Нет, братко, похоже, мы дурака сваляли. Так это не делается. — Барма посмеялся собственной простоте: «Не купцы, так уж не купцы».
Кирша меж тем сбегал за сестрою, подведя ее к Мите, вместе с Машей упал на колени:
— Должники мы ваши, робята! Должники неоплатные… — бормотал он, ловя руки братьев.
— Встань, не дури, — пятясь от него, смущенно бормотал Митя. Стоять на одной ноге, а тем более ходить, было трудно. — Встаньте же!
— Нет, паря, так не годится. Не-ет! — вскричал Кирша. — Целуй им руки, сестра! Ежели кто посватает, не глядя, замуж отдам! И все это, — он указал на тройку, на дом, — ваше!
— Муж из меня, Кирша, неважный, — тронутый благодарностью этих простых людей, избавившихся от неволи, сказал Митя. — Моряк я, вечно в скитаниях…
— Ждать буду, — горячо, страстно сказала Маша и, смело подойдя к Мите, поцеловала его в губы. — Вот залог мой… другого нету, — и убежала.
— Ну, братко, — Барма толкнул Митю локтем, — кажись, попался! Но девка-то какая отчаянная! Ждать ей, что ли? Чтоб знала, что ждет не напрасно.
— Ждать, — тихо вымолвил Митя. — Пускай ждет. Она мне по сердцу.
— Тогда второй раз здоро́во, Кирша, — и братья поочередно обнялись с ямщиком. — Не зря, видно, сбил-то: родню почуял…
Гуляли, пели, угощали соседских девок сластями. Рядом с Бармой сидела Верунька, то и дело толкая его коленкой.
— Сирота я, — жаловалась Барме позже. — С теткой живу. Тетка гулящая. Возьми меня замуж!
— Взял бы, Веруня, да не могу…
— Присуха есть? — спросила девка, дергая Барму за волосы. — Ну, сказывай! Есть аль нет!
— Соврал бы, да язык не поворачивается, — с необычной серьезностью для него признался Барма. — Правда, не ровня она… Наверно, другому достанется…
Девчонка вывернулась из его рук, упала на пол и заревела. Ревела долго и неутешно. Барме наскучило. Подражая басистому ее голосу, прилег рядом, начал подвывать. По спине его прыгал зайка, фыркал, недоуменно водил ушами. Увидав зайца и плачущего притворно Барму, девчонка неожиданно рассмеялась.
— Тогда так возьми, — сказала она, срывая с себя сарафан. — Все сердце мне высушил…
— Жалеть будешь.
— О чем жалеть-то? Все одно теткиной дорогой идти. Будь у меня первый.
Митя с Машей молча сидели в соседней горнице. Он вздыхал, воображая себя на шлюпе, которого не было и, наверно, не будет, слизывая с губ соленую влагу, вслушивался в неторопливый скрип мачт. О нос судна крошились волны. Матовый горизонт обманно звал моряка, но не приближался…
— О чем думаешь, Митенька? — сидя за вышивкой, спрашивала девушка.
— Так, ни о чем.
— Ни о чем разе думают? — улыбнулась она, подойдя к лейтенанту. Растрепала волосы его, стала подле него на колени. — Несмелый ты… Вон братец твой не робеет…
— Тима смелый. Его все любят, — без зависти подтвердил Митя.
— Да ведь и я тебя люблю!
— Ну вот… поженимся.
— Ох, сокол мой! Скоро ли? Увидала раз — томиться стала…
— Скоро, люба моя! Вот токо на ноги стану… На одной-то ноге какой я тебе муж?
— Да хоть и совсем без ног — мой ведь! И лучше нет никого на свете! — Маша обнимала его колени, заглядывала в счастливые Митины глаза. Не привыкший к ласке, весь деревянный, Митя не смел шевельнуться, молча поглаживал ее волосы, а перед глазами море бесилось, клубились тучи, задевая о мачты. Куда-то пропал горизонт — от качки ли, от жарких ли Машиных поцелуев.
— Вот токо выправлюсь — и вместе на корабле, — бормотал он, шалея от ее ласк. — Поплывешь?
— Господи, да хоть куда! Только возьми меня поскорее!
Решили с неделю погодить, чтобы потом, когда Митя выздоровеет, немедленно обвенчаться. К тому времени станет ясно, состоится ли экспедиция. Если же нет — есть иное решение: податься вместе с Бармою к дальнему Чаг-озеру, отыскать клад, а дальше — жизнь покажет.