— Нужны приборы, одежда, провиант… Где раздобудете на это средства? — спросил Митя, знавший, сколь дорого обходится такой нелегкий поход.

— У вас есть карта. И есть записи, — вернулся к прежнему Фишер, умолчав, однако, о своих пиратских замыслах. — Их можно продать, разумеется, сохранив себе копии.

— Можно, — простодушно согласился Барма.

Фишер, побыв еще недолго, раскланялся и, довольный уступчивостью братьев, ушел, пообещав наведаться днями за копией. Молчавший при нем Нартов с укоризной посмотрел на Барму:

— А знаешь ли, Тима, что ты запродал?

— Он сказку просил у Мити, — ухмыльнулся Барма. — Получит сказку. Сказки сказывать я с детства приучен.

— Тут не одну сказку требуют… карту тоже.

— Будет и карта. Верно, братан?

— Запродаст ее какому-нибудь иноземному королю — России обида, — задумался Митя. Еще раз взвесив, бесповоротно решил: — Нет, Тима, так не годится. Ту карту сдам в Адмиралтейство.

— Сдавай, — махнул рукою Барма. — А Фишеру всучим копию. Да нет, не ту, которую ты прячешь… иную… ложную.

— А ежели он разгадает?

— Чтоб разгадать, братко, надо в те края сплавать. А плыть — не сказки сказывать. Верно, дядя Андрей?

Барма распахнул створку — с Невы пахнуло сыростью, ветром задуло пару свечей. Тучи местами раздвинулись, в глубине между ними мелькнуло несколько блеклых звездочек. Барма подмигнул им, вдохнул всей грудью прохладный воздух:

— Ништо. Жить можно. Будем жить!

— Пойду я, — шепотом проговорил подавленный Нартов и, волоча ногу, зашаркал к выходу.

— Зайку-то зачем своровал? — пошутил над ним напоследок Барма. — Неладно, гость дорогой! Самому нужен.

— Тьфу, бес! Не к ночи будь сказано! — незлобиво выругался Нартов и вынул из-за пазухи зайца.

— Вот русские мы, — вздохнул Митя, когда Нартов ушел, — а скоро ль на земле своей хозяевами станем?

— О, братко! Многого захотел! У нас и царь — не хозяин, а ты про себя… — повесил голову Барма, помолчав, вскинулся опять: — Давай уедем, а? Я знаю клад один… Если цел — суденышко себе купим. Купим и — поминай как звали!

— А Дуня? На кого ее бросим? — напомнил Митя.

Легка на помине, впорхнула Дуняша, сунула Мите сафьяновый мешочек.

— Тебе на память, братушка! В дальних странствиях сгодится.

— О! — изумились братья. В мешочке было дареное князем бриллиантовое ожерелье.

Наконец-то Пиканы поселились под собственной крышей. Хоть пусто под ней было, а светло и спокойно: все-таки своя. Гаврила Степанович, сосед тороватый, поднес на новоселье плотничий инструмент. Казна выделила поселенцам мерина, корову, пару коз, десяток гусей, дюжину куриц. Пикан срубил и согнул, распарив, санные полозья. Вскоре вместе с соседом изладили сани. Сбруи, правда, пока не было. За ней-то Пикан с соседом и отправились в верхний посад. Здесь располагались торговые ряды и гостиный двор. Нижнепосадские третьего дня погорели. Пожар был великий, теперь стих, но кое-где еще шаяли черные, обугленные строения. Бухарские, калмыцкие и местные, тобольские товары уравнялись огнем — стали золой и пеплом.

Атлас, юфть, тонкие сукна, серебряная посуда, вина, воск, чай, меха сибирские — все, чисто все слизнул огонь. Купцы, несолоно хлебавши, разъезжались по домам, сетуя на собственную нерасторопность. Товары-то не залежались бы, но многие ждали конца ярмарки, приберегая лучшее к закрытию. Дождались беды. Один купчик из Верхотурья бросился в пламя. Сгореть не сгорел, но бороду и причинное место опалил. Дурачок здешний, Спиря, выдернул его из огня, присел перед погорельцем на корточки, уставился, как на заморскую диковину, и загыгыкал. «Не купес, а чистая птиса Феня», — дивился он мокрому, изрядно обгоревшему гостю, на которого сам же и выплеснул пару бадеек ледяной колодезной воды. Вокруг толпа глазела: кто сочувствовал, кто смеялся.

Купец, раздавленный свалившимся на него несчастьем, вскочил, схватил Спирю за шиворот:

— Зачем спасал? Может, мне легче сгореть было?

— Ххы! — Спиря высвободился, уставясь на него маленькими, почти без зрачков глазами. — Сердится. Лучше бы копеечку дал, так-эдак!

— А верно, — поддержал Гаврила Степанович, — человек старался, спасал… Отблагодари.

— Может, я жить не хочу боле?! — рыдая, вскричал купец, отпустив дурачка.

— Не хошь? — изумился Спиря и, подняв купца, швырнул в потрескивавший огнем прируб. — Гори тогда… ага, гори, — пробормотал он обиженно, — все горите.

Мотая кудлатою головой, пошел в гору, оставляя на грязном снегу отпечатки босых огромных ступней.

Купец взвыл от боли, опомнился и, выскочив из прируба, догнал Спирю.

— Эй, возьми чего просил. — Он сунул дурачку несколько мелких монет и пошел прочь, то и дело наклоняясь к земле, словно искал на ней свои сгоревшие богатства.

Спиря взял лишь одну монетку, обдул ее тщательно, остальные бросил себе под ноги. Их тотчас подобрали бродяги.

Огонь добрался до кабака, в который завернул Спиря. Целовальник, перепугавшись, пообещал питухам даровую выпивку, и пламя остановили.

Дальше улица была негорелая. Неизвестно, долго ли простоят эти светлые, из свежего леса хоромины. Чем ближе к горе, тем дома выше. Народ в городе жил не бедный, но досаждали пожары. И все же город, несмотря ни на что, рос вдоль и поперек. Люд беглый и местный, честный и вороватый, настырно селился вокруг любого чудом уцелевшего от огня жилища. Оно служило как бы приманкой.

На горе кремль. В кремле с утра звон колокольный. Служба кончилась, но звонарь спьяна забылся и радует слух тоболяков колокольного музыкой.

Гостиный двор невелик, всего лишь в два этажа. Внизу без малого три десятка лавок да столько же погребов для товара. В верхнем — тридцать две лавки, таможня, светлицы, в которых расположились приезжие гостинодворцы. Теперь им вольно: местные жители — погорельцы — уже не соперники. И сразу на все взлетели цены. Пикан приценился к сбруе, обложил шорника бранью, слегка повозив его за бороду.

Степанович, выручив купца, позвал соседа пройтись по рядам.

— Есть у меня плохонькая сбруешка. Пока приспособишь. Потом новой обзаведешься…

Еще раз обругав, шорника, кругами пошли по кремлю. Ряды плотно стоят, на прилавках чего только нет: сахар, чай, пестрядина, шелк, чернослив, винная ягода, рыба, мясо, битая птица… Привольно, сытно живет город! А не ровно. Где избыток всего, где почти нищета.

Обратно возвращались татарскою стороной. Домишки тесно приткнулись к берегу. Окна в них черны, слепы. Подле дворов ни единого деревца. В оградах поленницы дров; кучи навоза. На крышах сенников наметано сено. Брось спичку, и вмиг не станет этой неопрятной узкой улочки. Будет лишь течь, плескать волною невозмутимый Тобол, шуметь сосны и кедры. Природа бессмертна, бесконечна. Конечен лишь человек с его деяниями. Все, все на свете забудется: великое и малое, доброе и злое. Черный человек и белый человек, богатый и бедный станут прахом. А вот в недолгом веку своем творят неразумное, тратятся на мелочи, хотя одарены светлым разумом, но и в отношениях к близким не доросли до муравьев, которые все делают купно, живут одной дружной семьей… Об этом говорил Пикан, расчувствовавшись то ли от выпитой бражки, которой хватили в рядах, то ли от доброго внимания соседа.

— В чудеса веришь? — перебил его рассуждения Гаврила Степанович.

— В чудеса-а? — Пикан недоверчиво покачал головой. Накручивает соседушко! — Все от бога. Восхощет он чуда, и будет чудо.

— Помнишь ли, протопопец твой врал, будто курица враз снесла ему два яичка? — взявшись за кольцо калитки у большого нарядного дома, посмеивался Тюхин.

— Не порочь мученика! — рявкнул Пикан, загораясь скорым гневом. Лицо побурело, краснота началась из-под бороды, поднялась к носу, достигла лба. — Не заслужил он того.

— Не о нем речь, о курочке, — шепнул Тюхин, склоняясь к уху Пикана. — Та курочка здесь обитает. Айда! — толкнул калитку, молодо взлетел на высокое, в двенадцать ступенек, крыльцо. За ним, еще не остынув и сопя в бороду, взобрался Пикан. Взобрался и остолбенел: из сеней выплыла царь-баба в черных косах, уложенных вокруг головы, на груди янтарная цепь с золотым плетением. Глаза теплые улыбчиво разъяты. Стан узкий, как у камышинки, схвачен зеленым кушаком. На кушаке отделка — опять же золото с янтарем. При таком сложений худой быть надо, а эта, как щука, круглая, гладкая, хоть сейчас ее в реку.