— Жару! Жару!

Легко порхала вокруг Дарья Борисовна, дробила, вертелась на носочках, а когда музыка кончилась, нарочно поскользнулась и, подхваченная Бармой, шепнула ему:

— Мой!..

Танцмейстер немец вновь велел играть менуэт, но царев врач что-то шепнул царице.

— Государь болен, — сказала она.

Пир на этом закончился.

Недели с две проболев, Петр почувствовал себя лучше. С утра вызвал к себе Беринга и Пиканова, чтобы обсудить с ними план Северной экспедиции.

— Затосковал, лейтенант? — спросил в конце беседы, хлопнув по плечу Митю.

— Уж паруса снятся, — признался Митя.

— Ну скоро, скоро. Теперь скоро, — успокоил Беринг, которому царь поручил возглавлять экспедицию.

— А ты поспешай, командор, — строго нахмурился Петр. — Вот-вот и лед на Неве тронется. — Поймав укоризненный Митин взгляд, тепло улыбнулся. — Чокнемся, лейтенант, за удачу! Попутного вам ветра!

— Не пейте, ваше величество, — тихо сказал Митя. — Нельзя вам пить.

Беринг крякнул недовольно и поставил свою чарку.

— Отчего же нельзя-то? Всем можно — царю нельзя? — полушутливо, полугрозно спросил Петр. Рюмку, однако, отставил.

— Век себе укорачиваете. Ум ослабляете.

«Верно, ох, верно, парень! Год за десять проживаю… Износился…»

— Ну, помру, — сказал ласково, усадив Митю рядом с собою и заглядывая ему в глаза, — жалеть будешь?

— Не помирай, государь, — взволнованно попросил моряк, словно от Петра зависело — жить или помереть. — Без тебя держава наша сгинет.

Беринг, все-таки успев опрокинуть чарку, уж хрумкал огурцом. Бесхитростная Митина фраза повергла его в смятение: огурец застрял в горле.

— После меня есть кому наследовать, — не сразу отозвался Петр, не сумев скрыть печали в голосе. — Елизавета есть, дочь… Внук подрастает… — сам понимая беспомощность доводов, отрывисто говорил царь и клонил голову, чтобы не показать выражения вдруг погрустневших глаз.

— «Лизавета — девка, что с нее взять, — возразил Митя, объявив тайные тревоги царя. — Царевич глуп, все расстроит.

— Дурак! — визгливо выкрикнул Петр, замахнулся, но не ударил. В словах моряка была горькая для него правда. — Прилюдно кто говорит такое? — закончил он с кривою усмешкой. Шлепнув Митю ладошкой по лбу, поднялся, чтоб уйти в спальню, вздремнуть часок, но, сделав два-три шага, упал. Моряки поняли: это конец… Сама Россия рухнула на пол. Звук от падения разнесся по всему миру…

Опять собрались у Дуни. В княжеских хоромах просторно, никто не подслушивает, но говорили с оглядкой, словно боялись, что от громких голосов обрушится на головы потолок.

— Утекать надо, братко, — говорил Барма, глядя в ночь без звезд, без месяца. Сырое, тусклое небо стиснуло мир со всех сторон, забило неспокойными тучами пространство — глаза искали в них какого-нибудь разнообразия, голубизны ласковой или теплого закатного золота. Тщетно искали — сплошь сырость и мрак. Только ветер понизу гонит старые листья, гнет ветки деревьев. Мертво, безлюдно на темных улицах. Лишь изредка слышатся тягучие выкрики сторожей да еще реже отчаянные вопли заблудившихся пьяниц. И не поймешь: то ли поют они, то ли грабят их. Потрескивают свечи в шандалах, плавится воск, пахнет жареными кедровыми орешками. Дуняша берет их из блюда по одному, угощает зайку. Звереныш привязался к ласковой княгине, не отходил от нее ни на шаг.

— Присушила его, — усмехнулся Барма, погрозив зайцу, посерьезнев, вернулся к прежнему: — Одному богу известно, когда царь оклемается.

— Он подымется, братко! Слышь? Он подымется! — себе не веря, горячо заговорил Митя. До этого сидел, опустив голову. Давно уж прискучило ему житье в столице: все балы да ассамблеи. А на экспедицию ни Соймонов, ни Беринг денег выбить не могут. Время идет, царю, по слухам, все хуже и хуже. Не выздоровеет, так все пойдет прахом.

Но Митя верил, что царь встанет. С ним связывал свои большие надежды. И Беринг надеялся на это, и славный мореход адмирал Соймонов.

Сотни раз уж обговорили, как пройдут за лето до Мангазеи, поднявшись по Иртышу к Тобольску, перезимуют и — с новыми силами — на восток.

Вошел Нартов. Ходил тихо, вперевалочку. Правой ногой загребал. И говорил громко: был глуховат. Наводя ладонь на ухо, тянулся глазами, словно хотел выследить, откуда и куда летит звук. Иной раз слух его каким-то чудом налаживался, становился тонким, потом опять пропадал. Говорили, напускает на себя Константиныч, только прикидывается глухим. Что ж, возможно: порой удобней не слышать, чем слышать. Слова Митины тем не менее услыхал и тотчас подключился к разговору:

— Плох, шибко плох государь! Вокруг воронье собралось — расклевывает зерно. Всходить будет нечему. В гору дюжина тянет. Под гору — миллион. Нет радетелей, нету, — сыпались горошком быстрые, складно выговоренные слова, словно заготовлены были загодя.

Дуняша на подносе внесла лафитничек, подала Нартову.

— Вот и ладно. — Выпив, Андрей Константинович занюхал ржаным хлебцем, взял кусочек семужки, но, не откусив, положил обратно. — Добра, добра рыбица! — улыбнувшись хозяйке, отослал: — Ну ступай, ступай, княгинюшка! Мы тут малость языки поточим. Может, неловкое слово вырвется… Мужичьё ведь! Беги!

Когда дверь за княгиней закрылась — потемнел весь, стукнул кулаком о кулак. Пальцы сплошь изъедены кислотой, изрезаны стружкой. — Худо, худо, ребятушки! Петр Алексеич жив, а там уж грызня началась.

— Она и не кончалась, дядя Андрей, — невесело усмехнулся Барма. — Слег хозяин — лакеи штаны его примеряют.

— Тебе, Тима, за язычок в первую очередь достанется! Данилыч уж спрашивал про тебя. «Где, говорит, скоморох-то этот?..» Ты, чаю, опять ему надерзил?

— Слышал, как с Остерманом они ссорились? Тот его жуликом обозвал: дескать, канал Ладожский строил — денежки в карман себе положил. Я заступился: «Какой же он жулик? Он каналья, раз на канале нажился».

Митя лишь руками всплеснул. Мыслимое ли дело — на медведя без рогатины ходить? Да уж таков он, братко. Где может съязвить — не утерпит. Многих противу себя настроил: Апраксина, Ягужинского, Остермана — все влиятельные вельможи…

Опять без стука вошла Дуняша. Оглянувшись на дверь, шепнула:

— Там этот… Фишер. Впустить аль нет?

— Я уж не там, а тут, — входя следом, сказал гость незваный и заговорщически подмигнул. — Собеседуем в темноте? Или — как это? Сумерничаем?

Всем поклонился по-русски, для вида обмахнул лоб, подумав: «С свиньями жить — свиньею быть». Волосы, тяжелые, черные, коснулись пола. Огонь на ближней свече плеснул вверх, заколебался. Дуняша добавила света. Гость, стоявший посередине комнаты, стал виден отчетливей. Все в этом человеке было крупно, ладно, везде он чувствовал себя дома, везде, только не здесь. Не зашел бы, но есть нужда.

Сверкая улыбкой, мрачно посматривал вокруг черными, неулыбчивыми глазами, ловил каждый звук, каждое движение.

— Слыхал, в экспедицию собираетесь? — спросил, проницательно посмотрев на Митю. — Я так полагаю: ваша экспедиция не состоится. То же и Беринг мне говорил.

— Состоится, когда государь встанет, — возразил нерешительно Митя.

— А он не встанет. Надежды нет.

— Не каркай! — хмуро оборвал Нартов. — Мы все надеемся.

— Надеждам вашим сбыться не суждено, — невозмутимо усмехнулся Фишер. — А те, кто государю наследуют, иными делами будут заняты. Так я понимаю.

— Много понимаешь, Иван Фишер. А знаешь ли, что Александр Данилыч и… кое-кто, кроме него, — не желая упоминать имя царицы, предупредил Нартов, — шибко сердиты на тебя?

— Александр Данилыч не в меньшей мере и на них сердит, — указал Фишер на братьев, невольно содействовавших гибели Монса. — Так что?

— То, что всем вам на глаза ему попадаться не следует.

— Я так же мыслю, — кивнул Фишер и поклонился братьям. — И потому приглашаю вас к себе в команду. Мне нужны отважные и смелые люди. Вы именно таковы. Состоится или нет ваш поход — покажет время. А моя шхуна почти готова.