— Но там, в Ватикане, вы так горячо говорили о… — начал Фишер.

— Я православный, — гневно перебил его Борис Петрович. — Я русский. Служу государю своему не за страх, а за совесть.

— Сударь, я ни минуты в этом не сомневался! — опять поклонился Фишер, скрыв невольную ухмылку, которая дорого могла ему обойтись.

Князь отпустил его, велев бывать у себя, а вскоре свел с Виллимом Монсом:

— Стань другом ему! Человек нужный.

Фишер легко сошелся с царицыным секретарем и часто приносил Юшкову ценные сведения. Но сейчас он явился некстати. Борис Петрович спешил во дворец.

— Фортуна благоволит к вам, сударь! — воскликнул Фишер, узнав, что Пикановы — близкие родственники князя. — У старшего, имени его не знаю, есть карта…

— Карта и у меня есть, — пробурчал князь, указав за спину. Там висела грубо очерченная карта, по которой в ратуше определяли, где и сколько собрано или еще не собрано налогов. Фишер, не ведая о том, напомнил Борису Петрозичу о недовольстве государя. Дошло до того, что главный прибыльщик не чист на руку. «Верно ли это? Ответствуй», — сказал как-то при встрече тихо, уставясь на Юшкова укоризненно. Доверял ему бесконечно. Так неужели и этот, как пес, преданный человек заворовался? «Ваше величество, — отвечал князь, — меня в незаконных поборах обвинить всяк может. Особливо ж те, кто сам ворует».

Понял Борис Петрович, что тут не обошлось без князя Меншикова, мстившего за «почепское» дело: городок взял в подарок от гетмана Скоропадского, присовокупив к нему малую толику земель. Не вмешайся царица, быть бы светлейшему на плахе. Каялся слезно, вину признал. А на Юшкова затаил злобу. Дошло до него, что главный прибыльщик запустил руку в царскую казну, присвоив себе сто или двести собранных с инородцев тысяч. О том проболтался пьяный Монс; Даша слышала собственными ушами. Тоже был зол на князя за неудавшееся сватовство. На прошлой неделе сватался. Даша заупрямилась: «Лучше в прорубь!» Жених знатный, и князь настоял бы, да краем уха слышал, что к Монсу благоволит сама государыня.

«Слишком благоволит!» — с двусмысленной усмешкой подтвердила княжна, посвященная в дворцовые интриги.

Князь тут же ввел в дом к Монсу своего человека. И не покаялся.

— …Ваша карта, сударь, прибыльщикам интересна, но не мне… А та, мореходская, стоит целое состояние, — снисходительно между тем улыбнулся Фишер, дивясь простодушию князя. — Если сбыть ее знающим людям, — добавил он осторожно.

Юшков слыхивал, что именно так наживался Андрей Виниус, ведавший Сибирским приказом: сбывал карты и сказки русских первопроходцев иностранцам.

— Если бы снять с нее копию, — продолжал Фишер, — я мог бы запродать ее шведам.

— Шведы — исконные враги наши. Негоже выдавать им секреты России.

— Рано или поздно этот секрет станет общим достоянием. А ныне может принести нам с вами некую весьма ощутимую пользу.

— На то моего согласия не будет, — круто отрезал князь.

И Фишер отложил разговор до более благоприятных времен.

— Следующая весть, сударь, вам более интересна, — начал он, но чтобы проучить князя за резкость, помедлил, достал табакерку и вложил в ноздрю щепоть табаку.

— Ну, — нетерпеливо требовал Борис Петрович. — Скоро прочихаешься?

— Почитая себя слугою вашим, спешу передать суть беседы с приятелем моим Виллимом Монсом. — Борис Петрович насторожился. Вот весть важная! — Хмельной Виллим сказал мне, что… — Фишер опять выдержал долгую паузу, но князь ничем не выдал своего жадного нетерпения. — Он хвастался тем, что имел успех у некой особы…

— Что ж, немец этот мужик телесный, — равнодушно зевнул Борис Петрович и обмахнул мелким крестом рот. — Молод и собой виден.

— Ее величество тоже заметила это и… оценила.

— Тщщ! — Князь пружинисто подскочил, изобразил испуг, хотя взликовал в душе и теперь ждал от Фишера весомых доказательств. — Нас могут услышать.

Подойдя на цыпочках к двери, прикрыл ее и, спятясь, приложил ладонь вороночкой к уху.

— Враги царицы много дали бы за то, чтоб это услышать, — усмехнулся Фишер, следя за манипуляциями князя.

— Чем подтвердишь сказанное?

— Пьяный Виллим показал мне колечко одно… с руки царственной особы. И — посланьице, — тянул Фишер, решив содрать с князя побольше. — Полагаю, вы оцените это по достоинству. Я должен платить команде, которую почти набрал.

— Заплатишь, — успокоил князь. — Поплывешь в Лондон. Там есть банкир один… с ним свяжешься. — Юшков прослышал о том, что князь Меншиков держит в Лондоне огромные вклады. Это надо разведать. И тогда всесильному фавориту конец. Пока ж с этим делом покончить следует.

— Благодарствую, — поклонился Фишер. — Есть еще одно небольшое условие…

«А, сволочь!» — чуть не выругался князь. Этот бродяга наглеет день ото дня. Уже смеет ставить условия.

— Ну? — спросил нетерпеливо, скрывая вспыхнувшую в голосе злобу.

— Я бы хотел быть представленным вашему государю.

— Успеется. Государь занят сейчас. И не любит он пришлых, — сказал князь первое, что пришло в голову.

— Я слышал, наоборот, — усмехнулся Фишер. — И Монс мне говорил то же. У вас ценят людей смышленых.

«Монс?!» — едва не задохнулся от ненависти князь. Жизнь его из-за секретаря царицына висела на волоске. Да и теперь государь холоден с князем. После того разговора с царем Борис Петрович внес в казну полтораста тысяч. Пришлось немало потрясти соотечественников. Да и в мошне своей пошариться. Отощала она, а дочь на выданье. Но главный убыток — нелюбовь государя.

— Давай перстень сюда. И письмо, — сказал грубо, без лишних слов.

Фишер словно невзначай положил руку на шпагу. Этот жест незамеченным не остался.

— Мой друг Виллим обещал представить меня царице, — сказал он многозначительно. — Письмо и перстень остались на шхуне.

— А, ты так… — злобно скривился князь и позвал в кабинет братьев.

— Сила на вашей стороне, сударь, — Фишер бесстрашно выхватил шпагу, взмахнул ею со свистом. — Но живым я не дамся.

— У него письмо, Тима, — сказал князь. — Письмо и перстень. Не отдает.

— Отдаст, — подмигнул Барма князю, поманив к себе Фишера.

— Только вместе с жизнью, — пригрозил Фишер и, выставив шпагу перед собой, стал приближаться к Барме.

— Давай перстенек-то… давай, — негромко требовал Барма.

Фишер шагал к нему, бормоча: «Вместе с жизнью… вместе с жизнью». В одной руке держал шпагу, другой шарил в кармане то, что требовал Барма.

— Зачем мне твоя жизнь? — ласково возражал Барма, принимая перстень царицын, а затем и письмо. — Твоя жизнь мне совсем не нужна. Дай бог со своей управиться. Ступай теперь, ступай, ступай! — прогнал Фишера и, избавившись от соглядатая, начал читать письмо.

— Крупно играешь, Борис Петрович! Вот уж и царица тебе задолжала, — покачал головой, вдумываясь, какую выгоду будет иметь от этого послания князь. Сама царица дарит перстни какому-то Монсу. А ведь царь из грязи ее вытащил… Вот женская благодарность!

— Этот Монс сватался к дочери, — пробормотал Борис Петрович. — Я его выгнал.

— Если я посватаюсь — тоже выгонишь? — усмехнулся Барма, не спеша возвращать добытое у Фишера.

— Она княжна, Тима, — не стал изворачиваться князь. — Ей нужна ровня.

— Ровня… — Барма до боли закусил губу, потом встряхнул головою, сверкнул бесшабашной улыбкой. — Ладно, пользуйся… но помни: не вернешь родителей — доведу до царицы.

— Верну, Тима, — клятвенно обещал князь, торопливо пряча письмо и перстень. — Теперь уж точно верну.

Шестой день праздновали годовщину Ништадтского мира. Все утомились, скучали, забавляясь кто чем мог. Сам царь удалился и ненадолго прилег. Стал уставать в последнее время. Все чаще стискивали голову железные обручи. Разламывалась головушка, и не было мочи выносить эту нестерпимую боль. Слабость свою оказывать царедворцам не хотел. Уходил, лежал, сложив на груди тяжелые, натруженные, совсем нецарские руки, вперив в потолок налитые кровью и горечью глаза. Думал…