Оторвались от единой святой и престольной церкви и, словно бездомные собаки, у людей последний кусок отбирают. Наши полки с помощью Христа Спасителя приносят избавление обиженным. С его именем русские туда доберутся, где католикам не жить. На это наша святая церковь благословляет, и они победят.
Пальцы Патриарха, сжимающие распятие на груди, побелели от напряжения. Пастор смотрел на них боязливо.
— Доберешься до Стокгольма — скажи своему королю: русских вы никогда не победите. — Никон встал с кресла, показывая, что разговор окончен.
Государь возвратился поздней осенью, когда по московским улицам крутился, свивая сугробы, снег. С пол-сотней стрельцов вошел в Кремль — и ни слова от него. Три больших полка остались у шведских границ на попечение Сабурова и молодого Ромодановского, Юрия Юрьевича.
Алексей Михайлович соскучился по жене и детям, больше полугода не видел их, как тут не приехать. Как только он вошел в терем, Мария Ильинична, ойкнув, руками развела: только вчера от него письмо получила, а сейчас сам тут как тут, живехонек. Мужа в губы поцеловала, жарко обняла не стесняясь придворных. Но они поклонившись государю, поспешили выйти, оставив супругов одних.
— Вот приехал. Давно тебя не видел… Как дети? Здоровы? Сонюшка растет? — меняя разговор, смущенно спросил Алексей Михайлович.
— Что с ней, стрекозой, случится? У всех нянек волосы повыдергала. Бесенок, а не дитя.
В прошлом месяце Софье исполнилось четыре годика, но она и здоровьем от других отличается, и характером. В тереме не удержишь, бегает на улице, катается на ледянке. Для нее во дворе Кремля каждый день заливали водой горку.
— Что у тебя самой нового, каких нарядов нашила? — засмеялся Государь и добрым взглядом измерил тучное тело жены.
— Да что здесь нового-то… На днях Никон навестил. Детей просвирами да вкусными пирогами попотчевал. О государевых заботах его самого спрашивай, в эти дела я не лезу…
Пока Алексей Михайлович умывался, царица тоже успела переодеться. Для нее возвращение мужа — самый большой праздник. Сидя за ужином рядом с ним, продолжала рассказывать:
— Нынче Мария Кузьминична Львова заходила. С доброй вестью. Уже под утро она сон такой видела: как будто с неба спустился Спаситель и говорит ей: «Иди, порадуй царицу: мальчиком она брюхата». Боярыня служанку спросила, к чему это, та и ответила, что гость приедет. И, в самом деле, приходил к ним Паисий Лигарид, митрополит Дамасский. Послушал он ее рассказ о сне, сразу сказал, что подобное и он увидел минувшей ночью. К добру ли это, Государь?
— А этот как в Москве оказался? — растерялся Алексей Михайлович.
— Кто, Паисий? Да, чай, Никон пригласил! Чтоб защитить напечатанные книги. Патриарха каждый день позорят… Стыдно-то как!
Алексей Михайлович на жену смотрел хмуро. Она замолкла, поменяла разговор. Стала спрашивать о здоровье, ласково позвала отдыхать в свои покои. Взгляд его потеплел, глаза загорелись огнем.
— Если рожу мальчика, как назовем его? — нежась на руке мужа, спросила позже Мария Ильинична. Смотрит, а он уже спит. Погладила его волосатую грудь, вслух сказала:
— Федей назовем!
— Фе-дей, Фе-дей! — закричал в клетке попугай.
Через два месяца в Москву пришла недобрая весть: русские полки окружены шведами, даже отступать им не дают. Алексей Михайлович хорошо знал о том, что он оставил там мало сил. Правда, в последнее время из-под Смоленска прибыл воевода Матвей Иванович Стрешнев с двумя полками. И всё равно силы были неравные, да и припасов не хватало. Здесь, в Москве, Патриарха бояре загрызли, один он против них стоял, заставляя снабжать армию. Теперь Государь и Патриарх решили собрать боярскую думу и церковный Собор, чтобы решить военные дела.
В один из январских дней 1655 года, сразу же после Рождества, все колокола столичные объявили о великом Соборе. Москва давно не знала таких призывов. В Крестовую палату собрались бояре и архиепископы. Да и сам город шумел, как лес во время грозы. Люди, от мала до велика, на улицах об одной беде рассуждали: как там, в далекой Ливонии, наши воины? В любой толпе можно услышать:
— Над Ладогой снова шведы хозяева… Слышал, один наш полк они ножами перерезали.
— Тот стрелец, который царю письмо привез, так рассказывал: «Голодом нас умертвляют!» Ей-богу, сам слышал!..
— Последний хлеб отдадим, лишь бы наши не отступили. Без моря света нам не видать. Шведы все пути перекроют.
— Надо нам, братцы, самим туда двигаться на помощь.
— Зачем тебе ехать? Вшей продавать?
— Ну, раз купцам и боярам некогда…
— Что им Отечество, лишь богатство копить…
На другой улице тоже языки свои чесали. Вот какие споры там шли:
— Наш посол Нащокин с украинским гетманом поссорился. И гетман, вместо того, чтобы помочь нам, сам вытянул ноги…
— Пустомозглые наши послы — носы везде суют, а пользы от них никакой… В этом деле умные головы нужны, такие, как Никон.
— Нашел кем хвастаться… Испортил нам церковные книги, испоганил святые каноны…
Споры, сплетни, разговоры по Москве как ветер гуляли. А прислушаться — не всегда пустое брешут.
В Крестовую палату первым вошел Государь. За ним бояре гусиным полком шагали: шатаясь, вперевалку, словно босиком по морозному снегу. Нынче бояр не так много. Один, говорят, заболел, другой Крестовой палаты, как черта, боится. Словом, обиделись бояре, почему не в Грановитую палату собирают.
Государь сел в кресло, что в центре палаты, на собравшихся быком смотрел. Из-за этих бояр-скупидонов полки без еды остались. Клопы, а не люди!
Ждали Никона. Алексей Иванович Львов спрятал короткую шею в тучные плечи, вспоминал о вчерашнем дне. Четвертый раз к ним заходит Паисий Лигарид, с боярыней какие-то псалтыри читают на жидовском наречье. Или это всё для того, чтоб прикрыть грехи?!
Наконец он оторвался от грустных мыслей, посмотрел на дверь. Сначала глаза ослепила патриаршая мантия, потом уж и самого Никона узрел. Словно с корнем вырванный могучий дуб, Патриарх шагал с гордо поднятой головой. На груди его солнцем сверкал золотой крест. Сел Патриарх рядом с царем, голос его церковным колоколом загудел:
— Ниспосылаю на вас благословение Божие!
— Аминь! — за всех прогудел Матвей Кудимыч Зюзин, который вошел вслед за Патриархом, медведем полез на переднюю лавку и сел около Бориса Ивановича Морозова. Тот косо повернулся к нему, затем посмотрел на государя и, не найдя в лице того защиты, опустил голову.
Зажгли свечи. От обилия огней палата засияла, поднимая всем настроение. Разговора же никто не хотел начинать. Ждали.
— Зачем собрал нас, Государь? — первым нарушил молчание Илья Данилович Милославский. Жиденькая его бородка затряслась сухим кустом полыни.
Царь словно не услышал его, думал о чем-то. Видимо, ждали патриаршего слова.
Никон взмахнул длинными рукавами мантии и начал:
— Душа болит, Илья Данилович, за тех, кого послали отвоевывать западные земли. Они там головы кладут, голод-лишения терпят, а мы что для них сделали? Чем приблизили победу? За каждый мешок муки деретесь! — Никон искоса посмотрел на государя — тот даже не пошевелился. — Смоленск вернули, не сегодня-завтра и море с нашими землями соединим. Да только трудно голодному и босому воевать. Амбары ваши, бояре, от запасов ломятся, за семерых лопаете, а стрельцам барана жалко зарезать!
— Сам-то, скажи-ка, что отдал стрельцам? — крикнул Никита Иванович Романов, царев дядька. В люди он давно не выходил — стар уже, а вот сюда его слуги на руках притащили. Воинские заботы, видимо, и сушеные мозги оживляют!
— Я — слуга божий и, кроме церквей, ничего не имею… А святые обители, если хочешь знать, на две тысячи стрельцов сукна закупили у иностранных купцов. Мне не верите — тогда спросите крутецкого митрополита!
Питирим сидел среди архиереев по левую сторону от царя. Низенький, тощий, он был похож на червяка. Говорят, скрытно он мечтает о патриаршем посохе, против Никона много бояр поднял. Не случайно Никон сейчас о нем вспомнил.