— С Нижним ничего не случилось — всё ширится. И Волга, и Ока всё так же дружат, качают лодки и баржи, кормят рыбой. Мои же суда на Москве-реке не умещаются.

— Наслышан, наслышан, что богат ты, — Никону не понравилось сказанное купцом. Это был прямой намек на то, что Патриарху родные места не нужны, он доволен своей жизнью в Москве. — Ладно, когда-нибудь навещу Вильдеманово. На днях с мордвою виделся, так сердце до сих пор ноет… — Никон уже пожалел, что пришел сюда, вот даже и оправдываться приходится. Он и сам, конечно, не нищий, золота до смерти хватит, да ведь ни за какие деньги не купишь счастья ощутить на своем лице волжский ветер… Впрочем, зачем в этом купцу признаваться? И он вслух сказал:

— Человек, Иван Никитич, на муравья похож: всё выше и выше строит свое гнездо. Зачем — и сам не ведает.

— Всё учишь меня, Святейший? — хитро улыбнулся Разумов.

— А ты в корень жизни смотри! — возвысил голос Никон. — Почему церквам не помогаешь? На что деньги тратить — бездетный ведь? Для Марии копишь? Приведет зятя, когда постареешь — за ноги на улицу выбросят!

Жирное тело купца студнем задрожало. Скривив губы, он ждал, что гость дальше скажет. Но Никон умолк, и он зло бросил:

— Душу терзаешь, святейший! Для церквей не жалел я денег. Новому Иерусалиму не давал — это чистая правда. Не успел, за это прости! Придет время — помогу…

Никон хотел обидеться, но не успел: двери распахнулись, и вошла вереница слуг. Они несли кушанья, баклаги с вином… «Это хорошо, вовремя пришли, — подумал Никон. — Негоже ссориться с земляком». Правда, с одним земляком они по гроб жизни враги. Аввакум — это черт двурогий, а не земляк… И вновь задумался о купце: «Одним лаем и собака себя не прокормит. Хитрее надо быть! Вон как купец со мной играет, словно и не Патриарх рядом, а монах-беглец. Выходит, богатство только к греху приводит…».

Никон перекрестил лоб и обеими руками вцепился в гуся. С хрустом сломал зарумяненные крылышки, не спеша начал есть, свое величие не теряя. Смотрит, хозяин полтушки сунул в свой медвежий рот и зачавкал. Тогда и гость забыл о скромности. От ковша вина его глаза заблестели, белое лицо покраснело: забыл кто он. Иван Никитич подмигивал ему. Он давно понял, почему гость на дверь посматривает. Там Мария, она явно понравилась Патриарху.

Конечно, в зятья Патриарх не пригоден, но если сестра к сердцу его тропу проложит, тогда и ему, Ивану Разумову, в Москве не пришлось бы кланяться разным приказным дьякам. Иной раз он привезет кучу товаров, ждет, ждет у дверей приказов — от стыда хоть в петлю лезь. Все в карман заглядывают, норовят побольше цапнуть, чужого добра прихватить. Вот где униженье и разор!

Как огонь сестра у Ивана Никитича, много ухажеров от нее сгорело. Даже Силантий, рулевой его самого большого судна, в Нижнем сотню девушек попортивший, под окнами спаленки Марии ночами простаивает. В эту зиму на лицо он совсем изменился. «Чем болеешь?» — как-то спросил он парня. «От любви к сестрице твоей, Иван Никитич, скоро на тот свет уйду», — открыл он свою душу. И ведь не обманул: весной умер страдалец, Мария даже в последний путь его не проводила — сказала, что девушки на кладбище не ходят.

Сейчас она то и дело заходила в горницу, меняла яства, посуду. Следя за ней, Никон, как кот, облизал губы. Про себя же о другом думал: «Хитер, ох, как хитер ты, Никитич! До кончины будешь таким. Чтобы замолить свои грехи — церкви подаяния бросаешь, как собаке кость».

— Сегодня приметил, что комары по дому летали и рысаки ржали, — перебил его мысли хозяин. — К дождю всё это. Или к богатству… Давай же выпьем за дни будущие, Патриарх!

И пятый стакан Никон выпил до дна. Славное вино — заморское, по телу бродило без головной боли.

Купец было уже рот раскрыл, чтобы дудочников крикнуть, да вовремя спохватился. Помолился на образа и, тяжело поднявшись из-за стола, заспешил к двери. Никону ничего не оставалось, как последовать за хозяином. На прощанье ему хотелось обнять Марию, но ту словно ветром сдуло. Весь вечер рядом крутилась, ворковала голубкой, а теперь иди ищи ее.

На улице, прощаясь, Никон хотел было в губы поцеловать купца, да вовремя сдержался: не к лицу Патриарху. Лишь благословил земляка и сказал:

— До новой встречи, Никитич!

Толстым сукном обтянутый тарантас начал крутить высокими колесами всё быстрее и быстрее, набирая ход. Купец долго смотрел вслед, до тех пор, пока тот не скрылся из вида. Улыбка сошла с его лица, в сжатые губы занозами вонзились тонюсенькие морщинки. Вздрогнув тучным телом, купец спрятал голову в жирные плечи и устало вошел в высокий терем.

Глава десятая

На Николу утро выдалось хмурое, метельное. В маленькое оконце сторожки, затянутое бычьим пузырем, свет едва проникал. Горбун Павел, звонарь Успенского собора, встал рано, потуже подпоясал свой драный зипун, поглубже натянул заячий треух и отправился на колокольню. Надо звать народ к обедне, напомнить забывчивым о дне святого Николая Угодника.

Ветер рвал полы широкой рясы, бросал в лицо пригоршни сухого колючего снега, пытался свалить Павла с ног.

Ступеньки наверх припорошены снегом — из всех щелей на колокольне продувает. Павел, держась покрасневшими от холода руками за обледенелые перила, с трудом поднялся на площадку. Здесь ветер ещё злее, так и норовил столкнуть горбуна наземь. Но опытного звонаря не проведешь. Двумя руками он ухватился за веревки, привязанные к языкам колоколов, кривыми ногами уперся в дубовые перекладины — попробуй столкни!

Увереннее распрямив плечи, звонарь глянул в кирпичный проем: перед ним, прикрытая белым саваном, лежала Москва. Темнели только стены Кремля да множество фигурок людей — пеших и конных — у Покровских ворот. Метель мешала увидеть больше. В ясные дни с колокольни открывается необозримый вид: велики Москва и ее окрестности!

Павел наклонился вперед всем телом, дернул за одну веревку, потом за другую, третью, опять за первую… Большой колокол стонал долго и протяжно, пока перекликались между собой малые. Голоса их, такие разные, звонарь сливал в один: празднично-ликующий или тревожно-предупреждающий. Всё зависело от события, на которое он звал народ, от настроения, владевшего его душой. Павел, конечно, не знал, что сочиняет эти звуки, эту музыку. Как будто сердце его говорило, а руки делали…

— Бом-динь-дон! Бом-динь-дон! — неслось по округе. — Поднимайся, честной народ! В церковь пора, Николу славить, зиму приветствовать.

Колокола звонили радостно и весело. Так и на душе у Павла — сердце поет от счастья. Брат его любимый — Матвей Иванович Стрешнев — вновь в Москву вернулся после четырех лет воеводства в Смоленске, опять командует стрельцами в Кремле. Павел несколько раз ходил в гости, навещал сноху Дусю с ребятишками, помогал по дому, в огороде. Да какой из него помощник! Сам еле ходит. Дусе приходилось нелегко: хозяйство большое, а единственный работник — Ибрагим — отдал Богу душу в прошлом году. Потеря невосполнимая… Сейчас брат дома — а, значит, и Павлу спокойнее.

Он опять дернул за веревки: колокола встрепенулись, переговариваясь между собой. Вторя Успенскому собору, откликнулись колокола других храмов. «Глас божий» поплыл по заснеженной Москве, славя одного из самых преданных ее заступников — Николу Угодника.

Во дворе Стрелецкого приказа собрались иноземные гости. В прошлом месяце их привез из Франции Илья Данилович Милославский. В основном это были люди военные. Алексей Михайлович мечтал обновить кремлевский полк, влить в него свежие силы и умения. В последние годы войны со шведами и поляками он собственными глазами видел недостатки своей армии.

Сегодня решили посмотреть, что умеют иноземные воины. На площади перед приказом выстроились стрельцы. Государь пришел в богатой песцовой шубе и такой же шапке. Устало опустился в кресло, поставленное для него на крыльце, и кивнул Стрешневу:

— Начинай, Матвей Иванович!