Двести мастеровых поднимали храм. Работали с зари до позднего вечера, без отдыха. Клали стены, рубили срубы, рыли ямы, топили смолу, месили глину, гасили известку… Никон трудился рядом со всеми. Иногда по спине и кнуты пускал. А как же быть с теми, кто слова поученья не понимал?

На ближний взгорок, рядом с храмом, поставили небольшую часовенку — Отходную пустынь. Она трехъярусная, с витыми лестницами, из бревен вырублена. Здесь одну кельицу Никон себе взял. Как владыка. Вот только сложат стены, в нее он и перейдет на постоянное жительство.

Под вечер Никон осмотрел свою будущую обитель. Она пока изнутри не убрана — под ногами скрипели кирпичные осколки и песок. Сел на доску, снял сапоги. Ноги в ссадинах и мозолях. И руки все в царапинах. Камни да кирпичи таскает, не свечи! И как ни утаивай, со здоровьем у него не так, как в былом. Часто и суставы ноют, и сильно сердце жмет. Эх, у каждого дуба свой век!

Послышались шаги, и на пороге встал старший каменщик.

— Утомили мы тебя, святейший, как холоп трудишься. Отдохнул бы… А мы и одни управимся.

Никон строго посмотрел на детину. Его глаза лучились добротой, говор показался знакомым. Спросил его по-мордовски:

— Ты откуда родом, молодец?

— Из-под Коломны, — удивился тот, но ответил по-эрзянски.

— И тут живет мордва? — как бы ненароком спросил Никон.

— Она везде живет! — с гордостью ответил каменщик.

На строительство были собраны люди из Коломенской епархии, где епископом раньше был Павел, архимандрит Чудовского монастыря и царский любимец, которого за глаза звали «красноликим» за то, что он быстро поднимается по должностной лестнице. Умом-то он не очень выдался, зато на слова прыткий и подлиза. И перед ним, Никоном, плясал, отчего тот частенько бесился. Да куда денешься — царь не раз просил: его, мол, рядом держи, но его Никон все-таки выгнал с насиженного места.

С мордвином по-доброму и поговорить не успел, как стукнули в било. Это зодчий Абросим звал на ужин.

На улице стояла тишина. Вода в Истре черная, неподвижная, словно замерла в ожидании. Мужики спустились с лесов вниз, старательно вымыли руки. Весь день они, трудясь, молчали, а теперь загалдели. Увидев Патриарха, примолкли, не зная, как себя вести. Самый пожилой из них, бородатый верзила, наконец нашел, что сказать:

— Благослови нас, Святейший!

За столом Патриарх расспрашивал мужиков, платят ли им заработанные деньги, не обижают ли…

— Я от податей вас освободил. Наслышан, всю зиму семьями голодали, поэтому каждому по три пуда муки выдал. Кроме этого, из церковной казны по три рубля дал. Все получили?

— Да, Святейший, спаси тебя Господь! Один ты нас выручаешь, за тебя мы век будем молиться, — горячо молвил один.

— Своими очами видим тебя среди нас — и это уже счастье, — заговорил другой.

— Ещё я приказал использование ваших лошадей считать за уплату оброка. Бояре, чай, готовы последний кусок изо рта вырвать?

— Это точно. По-волчьи грызут нас. Обирают до нитки. Да ничего, Бог не выдаст, свинья не съест! — Бригадир каменщиков, тот самый мордвин, который только что побывал в келье у Никона, хлопнул своей шапкой по колену. От нее красный туман поднялся.

После ужина Никон вернулся в свою келью. Ныли руки и ноги. Позвал Епифания. Тот принес корыто теплой воды, вымыл ему ноги, затем надел на них беличьи чулки, заставил прилечь и прикрыл тулупом.

— Ой-ой, волосы у тебя совсем поседели, — бормотал иерей, хлопоча вокруг Патриарха. — Спи, ни о чем не думай, — и оставил его.

От свежести, идущей через открытую дверь, пламя лампадки трепетно дрожало. Никон, стиснув зубы, глухо застонал. Сегодня он чувствовал себя одиноким и никому не нужным. Русские церкви в бурном водовороте закружились, ударились об каменистые берега. А он, отец отцов, в лесной глуши, куда и медведи редко заходят, Божий храм воздвигает. Раскольники же острые клыки в его душу вонзили. Аввакум из Даурии царю на него доносы пишет, Федосья Морозова ближних бояр против него подняла. В чем его вина? Что хочет святыню из Палестины в Московию перенести? Так от этого величие России только возрастет, и ее паломники не станут бродить по чужим странам.

Вон соловецкий архимандрит Илья новое книгопечатание назвал «мором». Об этом ему написал монах Дионисий, который когда-то на лодке возил его на соловецкую Голгофу.

«Илья тебя, святейший, вором называет, — пишет Дионисий. — Мол, из ризницы нашего монастыря ты украл золотой нагрудный крест и дорогие книги…»

«Поставлю Новый Иерусалим — и снова в Соловках уединюсь. Жди тогда, Илья-праведник, я прощу тебя!» — защемило в груди у Патриарха. Крикнул Епифания и попросил пить.

Иерей принес кувшин кваса.

— Спи, Святейший, завтрашний день тяжелее будет. Начнем колокольню ставить…

«Так Бога снова к кресту прибьют. Прибудет он, а здесь новые пилаты его ждут, — оставшись один, Никон снова окунулся в свои раздумья. — Даже царь такой же, иуда. В последнее время почему-то на меня косо посматривает. Боярами натравлен…» Вспомнился и Богдан Хмельницкий, который уже на том свете. Болезни и заботы его жизнь укоротили. Теперь и верного защитника нет, на Зюзина же надежда плохая.

Спасительный сон до утра так и не пришел к Никону.

Пролетела осень, весна снега растопила, а русские полки всё ещё стоят на одном месте. Какие думы у государя, почему он вперед не двигается? Петр Потемкин, посланный к Финскому заливу, Никону прислал добрую весть: «…Враг отступил, хотя и умеет драться. К Ладоге через Новгород вышли. Зимой — на санях и верхом, весной, когда Волхов освободился ото льдов, сели мы на суда — и до озера. С хлебом и солью нас встречали, показали крепость, куда финны попрятались…»

Ни писем от царя, ни других вестей. Как в воду канул. Думал об этом Никон, ночами не спал. По городам и весям он послал рассыльных, чтобы собирали для войска зерно, лошадей, порох и пушки. Всё это отправлялось на запад. С боярами приходилось драться за каждый мешок муки. Лиходеи, а не защитники Отечества!

Как-то раз Никону сообщили, что поймали шведского пастора-лазутчика. Петухи и третий раз не успели прокричать, как Андресена, языка-католика, ввели в его келью. Пастор его годов, высокий, с крупным приплюснутым носом.

— Как встретили тебя, ненароком, чай, не обидели? — мягко спросил его Никон. С чужестранцами он любил поговорить наедине, без лишнего глаза, а сейчас из Посольского приказа пришлось вызвать толмача.

На вопрос гость оскалился:

— О-о, слез я не лью. Что Бог дает — принимаю. Только не пойму, зачем ты, Патриарх, сердишься? Колодезной воды хотел попить, да не успел, к тебе взяли…

— Воды и в своих морях напьешься. Все океаны бы захватили, да мы их вам не отдадим. Хватит! С помощью Всевышнего великие воды золотом возвращаются, земля плодами одаривает, луга стада откармливают. Помолимся, пастор, за нашу землю, качающую всех нас, как в колыбели.

Дьяк, как умел, перевел никоновские слова. Андресен молчал.

— Давно из Стокгольма? — Никон словно к другу обратился, а не к врагу.

— Недавно. На корабле плыл. Не попал бы в беду, и твою келью не увидел бы…

— Скажи-ка, почему вы так упорно боретесь с нашими полками?

Андресен тяжело вздохнул, словно на груди его лежал мельничный жернов.

— А если б шведы пришли в Россию… Ты, святейший, что бы на это ответил?..

Голос Никона задрожал, когда он с возмущением ответил:

— Вы не за свою землю деретесь, не лги хоть перед ликом Господа!

Пастор обиделся, лицо его побелело. Никон продолжал говорить ему о грехах, о борьбе с еретиками. Только ему, Генриху Андресену, какое до этого дело? Он был истинным католиком, и всё до последнего талера отдавал своему костелу.

— Я никогда не был лгуном и предателем! — воскликнул швед, как только Никон умолк.

— Не божись! — снова остановил «гостя» Патриарх. — Бес тебя своей хитростью ослепляет. Ты скрытно приехал узнать, какие недостатки у России? Скажу тебе: велика она и богата, вот только ее бояре окраинные недобры.