После литургии в соборе вместе с боярами и воеводами Патриарх пошел отведать хлеб-соль Романова. Церковные колокола так пели, что москвитяне даже прослезились от радости.

Хотя многие остались лежать под Смоленском, Россия заставила Польшу встать перед ней на колени. Народ ликовал. Царь упивался победой. А Никон… занимался государственными делами. Царь катался по столице, по которой очень соскучился. И царица, Мария Ильинична, не сидела в Красном тереме: то к Федосье Прокопьевне заедет в гости, то к старшей сестре своей, другой Морозовой — Анне Ильиничне. Зять их, Борис Иванович, ещё больше постарел. Сестра (об этом все наслышаны) с английским послом Борисли связалась…

Сердце Никона тяготила вот какая забота: что делать с теми боярами и купцами, которые, испугавшись чумы, скрылись в монастырях и там постриглись, а теперь оттуда снова хотят выйти, целовать своих молодых женушек.

Никон скрытно побеседовал с архипастырями, как быть. Пришли к одной мысли: мужей развести с женами, таковы были тогдашние церковные законы. Стыдоба, говорили многие в Москве, с кем Бог соединил, того люди разъединить не могут. Был бы, мол, Никон женатым, и он свою жену не оставил бы. Разведенные прятались в дальних городах и весях, жили с семьями. Духовенство зорко следило за отступниками, преследовало их. Это только подстегнуло врагов Патриарха, подлило масла в огонь. О Никоне говорили, что, мол, сам Патриарх женился на иудейской книге. Никон продолжал переводы с греческого и издание книг. Церея Епифания Славенецкого он посылал в Киев, тот привез Патриарху карту Европы, и теперь он часами сидел над ней, думая о будущей войне. Забыл даже свой Новый Иерусалим. Зодчий Абросим не раз ему говорил: лето идет, теплынь на дворе, как раз время поднимать стены храма Воскресения. Патриарх отмахивался, мол, успеем.

Однажды, когда он сидел над картой, в его келью вошли Илья Данилович Милославский с Борисом Ивановичем Морозовым и начали такую беседу.

— С недоброй вестью к тебе, Святейший. Гетман Радзивилл вокруг Могилева протянул живую ограду из двадцати тысяч рейтаров. Пан Гопсевский, стоящий за Яна Казимира, не пропускает полк Золотаренко в Быкове, чтоб он соединился с нашими. Киевский же митрополит травит шляхтичей, — рассказывал Милославский, — говорят о переходе под твою руку.

— Сильвестра Косова я знаю — он хуже сатаны. Дрожит за свое насиженное место. Давно ходит в обнимку с католиками, — сказал Никон, которому, видимо, вспомнился рассказ Киево-Печерского архимандрита Дионисия Балабана. — Целует ноги цареградского Патриарха, черная душа. Предал и Богдана Хмельницкого. Только из-за этого мы с государем пригласили Антиохийского Патриарха, Макария. Малороссию вразумлять надобно: мы с нею божьей верой соединены.

— Князь Василий Борисович Шереметев передал нам: мол, на Богдана и на него то и дело татары нападают. Пришлось ему отступить за Белую Церковь, где он и нашел Василия Васильевича Бутурлина. У того совсем мало стрельцов осталось. Как быть?

— Я не воевода, но вот что скажу: пусть молодой Бутурлин, как и отец бывало, встретится с Богданом. С этой целью уже посол Артамон Матвеев у гетмана побывал, и тот пойдет на Ливонию. Потом и Швецию от моря отодвинем.

— А кто против татар двинется? — разозлился Морозов.

— В Крым донских казаков направим. На лодках. Разгромят улусы* — татары забудут свои налеты.

Никон ткнул пальцем в карту и показал, по какой дороге царь поедет в Ливонию. Мол, за полковником Петром Потемкиным двинется, того он уже послал, чтобы очистить путь к Финскому заливу.

— Таким образом, — продолжил Патриарх, — Государь соединится с Бутурлиным и Хмельницким, а мы, со своей стороны, из Смоленска будем силу им направлять. В те места, где они больше всего нужны. У Польши обломали когти, теперь ее никто не боится. Хватит, долго они, ляхи, грызли нас. Если возьмем Ливонию, любой враг нам не страшен. А вот ещё добрая весть, только вчера пришла, — Никон вытащил из стола грамоту, — молдавский царь просится под нашу руку. Об этом гетман Хмельницкий сообщил. В Молдавию придется посольство с подарками отправлять. Соболь — всегда хорошая приманка.

— Интересная задумка, — холодно произнес Морозов. — Царю она понравится. А вот откуда столько стрельцов и денег взять, на новую войну-то?

— Я надеюсь: волынские и галицинские русичи помогут. Что, их души не чают нас, не одному Богу молимся? Правда, они обижены на наших воинов — разорили их, над женами измывались. Стыдоба…

— С этим мы разберемся. Виновных через виселицы и кнуты пропустим в научение остальным, — бросил Милославский.

— В Ливонию нам не собраться — чума людей скосила, — вновь не отступал Морозов.

— Божьей милостью новые стрельцы родятся… В поход с государем отправлю икону Иверской Божьей Матери. Поведет нас и в Варшаву, и в Краков. Вырвались из-под ляхов, теперь надо освободить и братьев по крови. Все русские земли в единый кулак надо собрать. В одно государство. О чем наши деды мечтали, то надобно в жизнь претворить. Добравшись до Киева, Олег бросил Аскольду и Диру, тем, кто предал свой народ: «Вы не князья и не бояре!», и приказал их повесить. Этим он показал: Киев — это Русь. На врата Царьграда он свой щит прибил — вот где, мол, наша граница.

… Когда Морозов передал царю разговор с Патриархом, тот перекрестился и сказал:

— Бог укажет нам путь, и мы победим. Верь мне, с победой возвратимся.

Словно кудадей искать двинулась вся Москва. Богатые — на тарантасах и колымагах, стрельцы — верхом, у кого кроме своих ног не было ничего — пешком. На Новгородской дороге ступить было некуда — повозки, лошади, люди, люди, люди… Только монахов из шести монастырей. Все шли на закладку Нового Иерусалима.

Впереди всех ехала царская кибитка. Она виднелась издалека, красным сукном обтянутая. Июльский день был знойным, душным. По дороге стелился пыльный шлейф.

И вот наконец берег Истры. С большака народ ринулся к воде. Не узнаешь, кто монах, а кто боярин. С ног до головы все были в пыли. Помылись, искупались — снова в дорогу. Теперь через березовую рощу — на гору. Среди всех — и Государь. Стрельцы его с двух сторон поддерживали, как слабое дитя. На пригорке стоял Никон. Его ждал. С иконой и хлебом-солью. Благословил царя, окропил святой водицею. Хор монахов вперед вышел. Волнуясь, спел «Верую».

— Господи, как прекрасны здешние места! — крестясь, блаженно вздохнул Государь. По щекам и по густой его бороде потекли слезы. Многие вслед за ним заплакали тоже.

— Великий свет-государь, приезд твой сюда, где в честь Отца Небесного мы поставим храм Воскресения, удесятерит наши душевные силы. Поднимемся же на ту возвышенность, где будет Гроб Господен. Славное место мы подобрали, — Патриарх властной рукой указал на пологую вершину холма. С него окрестность как на ладони видна. Зеленый лес, зеленые луга и перелески, озерная гладь. Истра, ящерицей изгибаясь, несла свои воды спокойно туда, где небо соединялось с землей. А уж поляны какие — семицветными радугами переливались от легкого дуновения ветерка! Жара понемногу отступала, отчего стало людям легко и вольготно.

Хор снова запел. Люди с волнением слушали. Какое огромное дело здесь затевается!

Никону принесли пригоршню медяков, он протянул их Алексею Михайловичу:

— Брось их, Государь, в основание монастыря — от них крепче стены станут…

Царь подошел к краю котлована, посмотрел вниз — голова его закружилась. Хорошо, стрельцы его придерживали. Медяки со звоном ударились о камни, заложенные в яму.

Матвей Кудимыч Зюзин туда же два кармана серебряных денег вытряс.

За длинными столами, расставленными под густыми кронами вековых сосен, царь обратился к Патриарху:

— Великий Государь, скажи-ка нам, что тебя заставило это место назвать Новым Иерусалимом?

— Провидение Божье, Государь! Это — рука Господа! Ты хорошо знаешь, что церкви восточных стран и Иерусалим в полоне: все восточные Патриархи пляшут перед турками. Нынче для наших паломников все дороги в святые места закрыты. Вот почему я и нарек это место Новым Иерусалимом. Пусть весь крещеный мир к нам жалует…