Роджера очень подмывало сделать этот широкий бесшабашный жест; временами он даже всерьез начинал его обдумывать. Сидя у своей печурки, он решал, что наутро, как только откроют банк, нужно отправиться туда. Но наступало утро, и у него не хватало духу привести в исполнение свой план. И не из опасения быть неправильно понятым — он уже не боялся, что проявленный им размах пропадет впустую. Он все-таки достаточно хорошо знал Гэрета и был уверен, что горбун примет как надо любое, идущее от сердца доброе намерение. Нет, его удерживало другое. Гэрет был слишком прозорлив, слишком умен — он мыслил ясно и четко, не растратив своего мозга на несущественное. Он сразу поймет: если Роджер забрал все деньги из банка и бросил их на ветер, на совместную пирушку, значит, он сложил оружие. Деньги эти — боевой фонд Роджера, и потратить их впустую равносильно объявлению капитуляции. Этого Роджер допустить не мог. Ему не хотелось быть свидетелем того, как Гэрета положат на обе лопатки, но пока в его заряднике еще оставалось два-три патрона, он не мог бросить Гэрета одного, окруженного врагами.

В конце концов он решил купить бутылку хорошего сухого вина и бутылку виски. Он положит их в глубокие боковые карманы своего пальто. Придет туда, повесит пальто, поглядит что и как и не будет поминать про бутылки, пока не настанет подходящий момент. А тогда вытащит из кармана бутылку вина, чтобы выпить за столом, виски же оставит напоследок. И наконец, где-то по ходу дела, когда они все освоятся друг с другом, он предложит и эту свою последнюю лепту.

Лежа в темноте и прислушиваясь, как гуляет ветер в горах, как тяжко вздыхает он в верхушках деревьев в лесу, где живут друиды, Роджер думал о том, что такт, который он старался проявить, вся эта осторожная стратегия, боязнь обидеть совсем не свойственны его натуре. Долгие годы жизни с Джеффри привили ему это.

За неделю до рождества Роджеру приснился сон. Сон был так страшен, что даже после пробуждения его продолжали мучить кошмары. Ему снилось, что он взбирается по отвалу за домом Гэрета. Сначала почва под ногами у него была твердая и подъем в гору приятно бодрил; он прыжками взлетал вверх по вьющейся между грудами сланца тропе, словно подошвы его башмаков были на пружинах. Но, достигнув вершины, он поглядел на море и увидел, что высокие белые вспененные волны с чудовищной силой обрушиваются на берег, стремясь завладеть сушей и поглотить все живое. Он стоял недвижим, глядя на мчащиеся волны, набегавшие все дальше и дальше на берег и уже всползавшие на отвал и приближавшиеся к нему, и слишком поздно понял, что опасность не в волнах, что они всего лишь дьявольская хитрость, — понял, уже почувствовав, как вершина отвала колеблется и оседает под его ступнями. Он старался удержаться на ногах, и это ему удалось, но он увидел, что спрессованные куски сланца и породы начинают скользить, осыпаться, падать, крутясь и подскакивая, и рушиться гремящим каскадом на дом Гэрета. Он хотел крикнуть, крикнуть что было сил, предостеречь Гэрета и мать, чтобы они бежали из-под обреченной кровли дома, бежали вниз с горы, пусть даже навстречу белогривым волнам, алчно лизавшим ее подножие, но ни звука не родилось из его сведенного судорогой горла, и в безмолвном ужасе он смотрел, как первая погребальная лавина с грохотом обрушивается на крышу дома, за ней вторая, третья… Он не мог пошевелиться, ибо каждое его движение влекло за собой новый обвал, и вскоре дома уже не стало видно, и он знал, что Гэрет и его мать погребены там навечно, глубже, чем когда-то погребла его и Джеффри та роковая бомба, глубже даже, чем она погребла его родителей, чьи расплющенные тела были поспешно преданы земле, куда за ними могла последовать лишь его неотвязная память и робкая любовь.

Он проснулся, помешал в печке, чтобы она пожарче разгорелась, оделся и вышел из часовни. Только что пробило шесть часов, а в это время года заря занималась здесь не раньше восьми, однако ночь была достаточно светлой, чтобы тот, кого страх или отчаяние выгнали из дома, мог совершить прогулку, и ноги вынесли Роджера на горную дорогу и оттуда понесли вверх и вбок по каменистой тропинке между черными стенами отвалов и дальше, пока в серой пустоте между ночью и днем он не остановился, глядя на море, спокойное, гладкое, простиравшееся перед ним то ли в последнем затухающем свете звезд, то ли в первых проблесках рассвета. Все застыло в неподвижности. Так же как сотни лет назад, лежали один на другом пласты сланца; лежало море, широкое и плоское, дарующее свой простор всем странникам, которые когда-либо жили и будут жить, и высилась черная, полная загадок гора — отвал. Роджер стоял, не двигаясь, глядя вниз, пока глаз не начал различать неясно обозначившиеся очертания крыши. Гэрет и мать целы и невредимы; они спят там, и ничто им не грозит. Страх улегся. Но Роджер еще не мог заставить себя уйти отсюда. Он прирос к месту и все стоял, а на небе медленно разгорался рассвет, и за его спиной над горами от проникшего откуда-то света заголубела полоска неба, и на склонах зазеленела трава, и беленые стены гэретовского дома смело выступили из мрака, и наконец желтый квадрат света вспыхнул в кухонном окне. Гэрет проснулся; он поставил на огонь чайник, затем приготовит себе и матери чай, наденет свою рабочую одежду для предстоящего нового дня… Дик Шарп еще не одержал решительной победы, и этот сон не имеет, в сущности, никакого отношения ни к Гэрету, ни к его матери — это просто крик из прошлого, еще один отпавший струп его старой, незаживающей раны.

Первый день рождества занялся в белом льдистом тумане. Роджер шагал по дороге в дому Гэрета; бутылки оттягивали ему карманы. Туман заволакивал все вплоть до самого неба, и низко над землей висел красный диск солнца. Даже вершины гор едва проступали в тумане.

Роджер отворил калитку, прошел поляну и постучал в дверь. Было одиннадцать часов. От тщательно обдумал время своего прихода — ему хотелось успеть помочь по хозяйству и вместе с тем явиться не слишком рано в праздничный день, когда приятно подольше поваляться в постели. По-видимому, он рассчитал правильно: Гэрет в рубашке, но уже чисто выбритый и причесанный, тотчас отворил дверь.

— С веселым рождеством, — торжественно произнес он.

— И вас также, — сказал Роджер.

Он вошел в дом. Мать сидела на своем обычном месте. На ней была все та же толстая коричневая кофта, но поверх нее она накинула на свои широкие костлявые плечи красивую шаль с бахромой и тонкой ручной вышивкой. Быть может, эти сотни стежков были положены когда-то, полсотни лет назад, ее собственной терпеливой рукой; быть может ее глаза, когда они еще не утратили остроты зрения, часами любовно разглядывали этот узор.

— Nadolig Llawen[48], — сказала она.

Роджер почувствовал себя на седьмом небе. Ее валлийское приветствие и эта вышитая шаль еще больше подняли его настроение. Да, конечно, это будет памятный день.

С этой минуты все трое разговаривали только по-валлийски.

«Садитесь», — скомандовал Гэрет, пододвигая Роджеру стул.

Жарко, весело пылал очаг. Огонь разожгли здесь по меньшей мере часа два назад.

«Но я хочу помочь», — запротестовал Роджер.

«Составьте матери компанию — это и будет ваша помощь. Доступ в кухню закрыт для всех. Я готовлю сюрприз и, пока не подам на стол, вы не узнаете моего секрета».

Роджер повесил пальто, охотно предоставив Гэрету быть командиром на своем корабле, и хотел было сесть. Но сначала (почему бы нет?) достал бутылку вина — превосходного сухого вина, на котором он остановил свой выбор, тщательно обследовав запасы лучшего винного торговца в округе.

«Вот для начала — чтоб промочить горло. Его надо остудить, так я вынесу наружу».

Гэрет взял бутылку, подержал в своей лапище.

«Вино? Хм», — произнес он.

«Мне хотелось принести чего-нибудь», — сказал Роджер просто.

«Я-то больше насчет пива. Но отступить от своих привычек иной раз тоже неплохо. Я припас две-три бутылки пива и, сказать по правде, уже откупорил парочку, пока возился на кухне, готовил овощи. Если начну мешать, как бы вам не пришлось укладывать меня в постель».