Они стояли тихо, боясь нарушить чары молитвы, а потом мать сказала громко, деловито:

«Теперь, Гэрет, разрезай жаркое!»

И Гэрет принялся разрезать.

«Вот уж никогда бы не подумал, — сказал Роджер с набитым ртом, — что вы можете зажарить зайца».

«Научился помаленьку, — сказал Гэрет. — Сначала я пробовал тушить их и шпиговать свиным салом, но, по-моему, они лучше всего жареные, тоньше на вкус».

Он отхлебнул вина.

«Хорошо идет, неплохая штука».

«Выпейте еще», — сказал Роджер, подливая.

«Я правильно убил этого зайца, — сказал Гэрет. — Свернул ему шею — раз и готово, ни капли крови не пропало даром».

«Сколько он весил?» — спросила мать.

«Пока я не отрезал ему голову и не освежевал его, — сказал Гэрет, склонив голову набок и прикидывая, — думаю, верных шесть фунтов, не меньше».

Несколько минут они ели в полном молчании.

«Большое счастье, что Гэрет научился так славно стряпать, — сказала мать, по-видимому для Роджера. — Он в жизни не приготовил ни одного блюда, пока я не начала слепнуть».

«Ну, так ведь это не сразу случилось, — сказал Гэрет. — У тебя было время натаскать меня, пока ты не ослепла совсем».

Допивая вино, Роджер быстро окинул взглядом лица матери и сына. Какие они сильные, какие рассудительно-трезвые и безжалостные к себе. Слепота матери была фактом, и они его приняли, и как ни велика была их мука, они примирились со случившимся и тем победили. То, что мать слепа, стало просто одним из условий их существования, как то, что горы круты, камни тверды и ветер с моря всегда дует в лицо.

Когда они подобрали последние кусочки, что были на блюдах, и отодвинули от себя тарелки, Гэрет встал.

«Надеюсь, у вас еще отыщется местечко для рождественского пудинга».

«Великий боже, — сказал Роджер. — Вы гений!»

«Нет, это из лавки, — поспешно сказал Гэрет. — Тут я пасую. Но мне казалось, что рождество без пудинга — это негоже. Да и пудинг-то маленький».

Теперь самое время, решил Роджер, пойти достать бутылку виски из кармана пальто.

Он и Гэрет возвратились к столу одновременно.

«А это вот, чтобы полить на пудинг», — сказал он, откупоривая бутылку.

— Так это вы гений, — сказал Гэрет просто.

Роджер полил виски на крошечный пудинг, а Гэрет чиркнул спичкой. С минуту они торжественно смотрели на дрожащий голубой венчик пламени.

«По-настоящему, надо бы мне притащить коньяку», — сокрушенно сказал Роджер.

«Думается, это ничуть не хуже, старина!»

Разделавшись с пудингом и слегка захмелев, они собрали посуду и уселись у огня с приятным ощущением сытости, тепла и покоя.

«Тебе не сквозит, мать?»

«Нисколечко».

За окнами короткий зимний день шел на убыль. Скоро овцы, ища тепла, будут сбиваться в кучки в загонах, и туман, сгустившись, осядет льдистыми каплями на вереск. Год неотвратимо поворачивался вокруг своей невидимой оси, сотканной из мрака и холода.

Роджер и Гэрет потихоньку потягивали виски из кружек.

«Еще глоток?»

«Да, эта штука не даст простыть», — признался Гэрет.

«Не мели чепуху, Гэрет, — сказала мать. — Как это можно простыть у огня».

«Так ведь это все равно что хорошая смазка, — спокойно пояснил Гэрет, подливая себе еще в кружку. — Как в машине. Хорошая смазка не застывает, и двигатель работает исправно».

И, отдавая напитку должное, он выпил еще.

Минуты две-три они сидели молча. Роджер заметил, что свет в окне, выходившем на море, стал уже не желтоватый, как сырная корка, а мягкий, теплый, розовый. Он чуть было не сообщил всем о своем наблюдении, но мысль о слепоте матери заставила его прикусить язык. Хорошо ли это — любоваться вслух прекрасным закатом в присутствии слепца, для которого краски природы потухли навеки?

Закат разгорался. Нежно-розовые оттенки сгустились, и на беленой стене за спиной Гэрета, над его дремотно склонившейся к плечу массивной головой расцвел ярко-багряный квадрат окна. Поднимая свою кружку, Роджер увидел что на его руке играют те же багряные блики. И тут он заметил, что взгляд широко открытых глаз Гэрета неподвижно устремлен куда-то в окно.

«Мистер Идрис, мать», — неожиданно произнес Гэрет.

«Где? К нам идет?» — спросила мать.

«Нет, — сказал Гэрет. — Прошел мимо калитки. С собакой».

«Пошел прогуляться после рождественского обеда», — сказала мать.

«И не давать покоя родственникам своей жены», — присовокупил Гэрет.

«Будет тебе, Гэрет. Нечего смеяться над мистером Идрисом. Он твой друг. И может еще очень тебе пригодиться».

Роджер, отвернувшись, смотрел на немыслимый закат. На фоне пылающего небосвода неспешно двигался темный силуэт съежившегося от холода человека и по пятам за ним — силуэт собаки.

«Кто такой этот мистер Идрис?» — спросил Роджер.

«Подрывник, работает в каменоломне», — коротко сообщил Гэрет. Он налил себе еще виски и поставил бутылку на пол поближе к Роджеру.

«Это добрый друг Гэрета», — сказала мать. Она говорила спокойно, но с оттенком настойчивости.

Роджер почувствовал: речь идет о каких-то отношениях, подоплека которых ему неясна. Наступило молчание, и он подумал, что, вероятно, следует перевести разговор на другое. И тут Гэрет заговорил:

«Мать вот что хочет сказать. Я умею работать со взрывчаткой. Как-то раз я почти год с ней возился, работал там, наверху, — он мотнул головой в сторону каменоломни, — и здорово насобачился взрывать. Могу взорвать ровно такую площадь, какая требуется, ни на камушек больше или меньше. У меня на это природное чутье, понимаете. Ну, а мистер Идрис — он тогда только начинал — работал со мной. Так вот он на будущий год уходит на пенсию. И заглядывал к нам уже два-три раза узнать, не пойду ли я на его место».

«Понимаю», — сказал Роджер.

«Конечно, Гэрет не пойдет в каменоломню, если будет по-прежнему водить автобус, — сказала мать. Багряные отблески падали на ее незрячее лицо, натруженные работой руки тихо покоились на коленях. — Но когда такое положение, хорошо знать, что есть еще кое-что на примете».

Роджер не находил ответа, а сказать что-то было нужно. Он поглядел на огонь и сказал:

«Кое-что всегда найдется».

«Только не для меня; для меня — нет, — сказал Гэрет. — Мне трудно угодить».

Роджер увидел, что он улыбается — редкая неожиданность.

«Если я не смогу больше работать на автобусе, — продолжал Гэрет, — значит, надо будет устраиваться на работу. А это все в городе. Я же хочу остаться здесь».

«Разве это так важно?» — спросил Роджер.

Гэрет решительно кивнул.

«Здесь мой дом», — сказал он.

«А когда я умру, Гэрет, как же тогда? — озабоченно сказала слепая. — Ты же не можешь оставаться здесь совсем один. Тебе нужно иметь свой угол в городе».

«Я останусь здесь, — сказал Гэрет. — Мне хорошо только здесь».

Багряный квадрат окна медленно продвигался по стене за спиной Гэрета и ложился на его плечо, на край лица. Роджер наблюдал за Гэретом и уже не находил в нем сходства ни с ястребом, ни с орлом; сейчас Гэрет казался ему похожим на барсука. На мощного, серого барсука. Даже редкие рыжеватые волосы не мешали этому сходству. Да, на барсука. Гордого, скромного, укрывшегося здесь, в своей норе у подножия отвала — в своей норе, как в крепости.

И затравленного без пощады.

«Если я пойду на взрывные работы, — сказал Гэрет, — тогда можно остаться в горах. Буду ходить в каменоломню на работу, а жить здесь. В Карвенае меня больше не увидят».

«Тебе придется спускаться вниз, в лавку», — сказала мать.

«Это зачем? — сказал Гэрет. — Все, что нужно, я раздобуду в Лланкрвисе, а туда, вниз, на кой мне ляд — разве что поохотиться на кроликов на берегу в зарослях или поискать яиц в гнездах чаек. Я знаю местечки, откуда не уйдешь с пустыми руками, пока ты еще можешь карабкаться на скалы. А все остальное у меня здесь есть».

Яйца чаек и кролики, думал Роджер. Нет, конечно, охотничий инстинкт Гэрета, его внутренний мир — это все воистину барсучье. И совсем нетрудно было вообразить, как он, если у него все-таки отнимут автобус, затворится от мира в горах и найдет там не только пропитание, но и глухое, невысказанное словами удовлетворение, все больше и больше уходя в себя, взрывая скалы, образуя в них пещеры — глубокие норы, где можно жить укрыто и тайно. И мысленному взору Роджера вдруг предстало жуткое видение: Гэрет лет через двадцать с ввалившимися щеками — редкие седые пряди развеваются вокруг куполообразного лысого черепа — упорно бродит один-одинешенек, с динамитными шашками в кармане, меж влажных скал, а в мыслях у него — яйца чаек.