«Вы не должны думать об этом, — сказал он поспешно.

— Будет и на нашей улице праздник! Дик Шарп делает последнюю ставку. Если мы продержимся еще несколько недель, он сложит оружие».

Мать и сын молча, изумленно поглядели на него, и он понял, как поразило их, что он упомянул запретное имя у их очага, да еще в день рождества! Но Роджер не почувствовал раскаяния. Если Дик Шарп владеет их мыслями, а это несомненно так, иначе Гэрет не стал бы рисовать свое будущее в каменоломне, тогда пусть это имя будет и на их устах.

«Гэрет! Мамаша! — воскликнул Роджер. — Выпейте со мной за нашу победу!»

От волнения он даже вскочил на ноги.

«А у матери пустой стакан, — сказал Гэрет. — Давайте-ка его сюда».

Он взял стакан-пробирку и налил виски на донышко. Бутылка была уже почти пуста.

«Я крепкого не пью», — запротестовала мать.

«Не пьешь, знаю, — сказал Гэрет. — Но на этот раз выпей, мать. Роджер прав. Он предлагает тост за самое лучшее, что мы имеем: за нашу волю к борьбе».

«Рождество, — вздохнула мать, — а вы о борьбе».

«Мы пьем за то, чтобы уметь выжить, миссис Джонс», — сказал Роджер.

Они подняли свои кружки. Глотнув виски, мать закашлялась, но вид у нее был довольный — то ли от виски, то ли от каких-то тайных мыслей; мягкая задумчивая улыбка осветила ее лицо.

«Ах, Гэрет, — тихо произнесла она. — Как ты похож на своего отца».

«Надо думать».

«Он бы сказал в точности, как ты. Он бы тоже сказал, что самое лучшее, что у нас есть, — это воля к борьбе».

Гэрет улыбнулся матери, и Роджеру, наблюдавшему за ними, показалось, что он вдруг уловил сходство сына с матерью.

«Помнишь, как Принц лягнул меня?» — спросил Гэрет.

«Помню. Я здорово испугалась».

«Я никогда не говорил тебе, что было потом, — сказал Гэрет. — Все эти годы я молчал. А теперь расскажу».

«Потом?»

«Когда я встал с постели, — сказал Гэрет. Он повернулся к Роджеру. — У нас был жеребец по кличке Принц. Мы на нем работали, пока не обзавелись трактором. Это был добрый, старый трудяга, он знал каждый камень во дворе, каждую травинку в поле лучше, чем мой отец. Но как-то раз, когда я был совсем мальчонкой, лет шести-семи, случилась странная вещь: Принц лягнул меня. Верно, я дурачился возле его задних ног. Лягнул он меня основательно: костей не поломал, но руку в плече мне вывихнул. Ну, и, понятно, я был весь в синяках, и меня уложили в постель и продержали в ней дня три-четыре. Когда меня спустили с постели и разрешили бегать по двору, я старался держаться подальше от Принца, и, верно, отец заприметил это, потому что как-то раз утром подозвал меня к себе; он стоял у дверей конюшни, а возле него стоял Принц. „Гэрет“, — говорит он. „Да, папа?“ — говорю я. „Хочешь заработать шиллинг?“ — говорит он. Для меня шиллинг — это было целое состояние, а он вынул монету из кармана и повертел в пальцах, так что она заблестела на солнышке. „Держи, получишь, — говорит, — только подыми“. И бросает монету прямо между копытами лошади. Я гляжу на нее, вижу, как она там поблескивает, и вижу копыта Принца, и они кажутся мне жуть какими тяжелыми и острыми, и плечо у меня все еще ноет от его удара, но мне до смерти хочется забрать себе этот шиллинг, и еще чего-то хочется даже больше, чем шиллинга, понятно?»

Роджер кивнул.

«Ну, я пролез между ногами Принца и поднял этот шиллинг, — сказал Гэрет. Он повернулся и говорил, уже обращаясь к матери. — Земля была сырая, и сначала я немного поскользнулся и выронил шиллинг, но тут же схватил его снова, а Принц стоял тихо, как мышь, и я выбрался из-под него и закричал: „Я сделал это, папа! Сделал!“»

Гэрет удовлетворенно рассмеялся.

«А я ведь и не знала, — сказала мать. — Он что, не велел говорить?»

«Нет, он ничего не сказал. Но когда мы сели обедать, я заметил, что он тебе про это ни гу-гу, ну и я, хоть и был мал, а все-таки смекнул: раз он не говорит, значит, и мне лучше помалкивать».

Наступила пауза. Роджер отчетливо увидел перед собой маленького горбуна, еще в синяках, дрожащего от страха и все же ползущего на четвереньках по раскисшей земле за блестящей монеткой, которая станет символом его мужества и будет вечно светить ему в тайниках его души. Пронзительный, испуганный, но торжествующий крик звенел в его ушах:

Я сделал это, папа! Сделал!

«Да, ничего не скажешь, вы это сделали», — промолвил Роджер и поглядел на Гэрета.

«Принц был настоящее золото, — сказал Гэрет. — Я чуть не заболел с горя, когда он околел, хотя мне было тогда порядочно годков».

Багряный закат тускнел, и небо за окнами теряло свои колдовские чары.

«Давайте-ка зажжем свет, — предложил Гэрет, вскакивая со стула, — и выпьем по чашке крепкого, горячего чая».

Магия сумерек была нарушена. Прежняя веселая, хлопотливая обыденность вступила в свои права. Трезвый электрический свет поставил все на место, назвал вещи своими именами, и Гэрет был уже не барсук и не ястреб, а просто горбун, и Роджер — просто жалкий обносившийся чудак с интеллектуальным лицом, а мать — частица мирно угасающей жизни в кресле-качалке.

Они сели пить чай, и Гэрет преподнес им еще один сюрприз, притащив из таинственной кухни, куда никто, кроме него, не имел доступа, сдобный, украшенный марципанами рождественский пирог.

«Гэрет, это домашний пирог», — сказала мать, смакуя пирог со знанием дела.

«Творение миссис Аркрайт, — сказал Гэрет, кивком подтверждая ее догадку. Она от нечего делать печет пироги. Снабдила ими почитай что полдеревни».

И глазам Роджера мгновенно представилась миссис Аркрайт — одна как перст, в своем новеньком, чистеньком домике месит сладкое тесто в большой фарфоровой чашке, прикидывая, кто нуждается в рождественском пироге. При других обстоятельствах эта картина показалась бы ему исполненной глубокой меланхолии: одинокая женщина, единственным смыслом жизни которой является нескончаемая война с мусорщиками, пытается как-то убить время; но теперь он увидел это в совсем ином свете. Теперь это заставило его подумать о мужестве и стойкости людей, об их неиссякаемой изобретательности, об их готовности выдерживать беспощадный натиск лет.

«За миссис Аркрайт! — воскликнул он. — За ланкаширский дар Лланкрвису!»

«Да благословит ее бог, у нее доброе сердце», — сказала мать.

«Надеюсь, она угостила мусорщиков пирогом», — заметил Гэрет.

Роджеру вдруг стало весело и беспечно. Должно быть, он захмелел. Но если даже и так, то захмелел не столько от виски, сколько от необычности этого дня, от нежности заячьего мяса, от мрачного великолепия заката, от неповторимости этих лиц — Гэрета и матери, от мыслей о миссис Аркрайт, и о мусорщиках, и о поразительном богатстве жизни с ее многообразными хитросплетениями, которых никому не дано распутать до конца.

«Последний раз я ел такой пирог на свадьбе», — сказал он. Это была неправда, но он с интересом прислушался к своим словам и думал: ну, что я им еще преподнесу теперь? И что такое истина? Правда ума или правда сердца?

«Я был на этой свадьбе, как раз перед тем, как приехать сюда, — продолжал он. — Это было неописуемо счастливое событие. Мой брат Джеффри женился на изумительной девушке. Ее звали Марго. Мне кажется, они будут идеально счастливы».

Они внимали его словам, а он говорил:

«Марго — самая красивая девушка на свете. У нее золотисто-рыжие волосы и удивительно зеленые глаза. К ней сваталась целая уйма женихов, но она избрала лучшего. Это был Джеффри, и вы можете мне поверить, раз даже я, его брат, говорю это вам. Конечно, он всегда затмевал меня. Он и старше на несколько лет, и умнее, и обаятельнее. Но он необыкновенно добр ко мне. И я никогда не завидовал ему: все, что он делал, настолько выше моих возможностей, что мне даже и в голову не приходило состязаться с ним.

Мы с Джеффри жили вместе, — продолжал Роджер. — Конечно, я понимал, что рано или поздно лишусь его. Иначе не могло быть. Я хочу сказать, было бы слишком обидно, если бы Джеффри не женился, не имел потомства. Он будет замечательным отцом».