«Он попал в аварию?»

«Нет, это не авария».

Она молча ждала, но видеть, как нервно стиснуты ее пальцы, было невыносимо.

«Я не хочу вас обманывать, — сказал Роджер. — На него напали».

«Где он?» — спросила она громче и как-то более звонко.

«Отдыхает, — сказал Роджер. — В больнице».

Она поднесла руку к горлу, но тут же тихо опустила ее на колени.

«Он в больнице?»

«Ему просто надо немножко отдохнуть, — сказал Роджер. — И руку ему там вправят».

«Кто это сделал?» — спросила она.

«Они удрали. Но, понятно, каждому известно, кто их натравил».

«Это Дик Шарп, — сказала она. — Он пришел сюда к нам как-то в субботу выпить чашку чаю. Они оба были тогда еще мальчишками и ходили в школу в Лланкрвисе. Он мне сразу не понравился. У нас неслась одна из куриц, и они с Гэретом, когда играли после чая, нашли яйца. Но Дик Шарп тут ничего не сказал, а уходя, украл яйца, спрятал их в шапку и потом продал в поселке».

Роджер хмыкнул что-то подходящее к случаю, но он видел, что мать его не слышит. Она напряженно вспоминала и всецело ушла в себя. Она сидела напротив него в ровном отблеске электрического камина, но мыслями была далеко. Перенесясь на сорок лет назад, она стояла в растворенных дверях и глядела, как ее Гэрет, ее горбатый сын, которого она так неистово любит, спускается с холма, направляясь в школу, где его целый день будут пихать и толкать бездумные, жестокие и нормальные дети.

Она тихонько покачивалась в своей качалке, Лицо ее было сведено болью.

«Гэрет bach, Гэрет bach,[50]» — прошептала она.

Роджер подождал, пока ее мысли вернутся к нему, и, когда ему показалось, что она очнулась от своих дум, сказал осторожно:

«Я переночую сегодня здесь».

«Переночуете здесь? — переспросила она. — Почему?»

«Чтобы не оставлять вас одну, — сказал он твердо. Так Гэрету хотелось бы.

„Он так сказал?“

„Я его не видел. Это Айво и Гито… нашли его. Потом Гито привел сюда автобус. Но я знаю, что Гэрет не хочет, чтобы вы были одна“.

„Я сама справлюсь, — сказала она. — У меня все под рукой“.

„Вам, может быть, неприятно, что я тут останусь?“

„Нет, — сказала она и немного помолчала. — Нет, я не потому“.

„Мне бы хотелось остаться у вас, спокойнее было бы на душе, — сказал он. — И я уверен, что Гэрет тоже этого хотел бы“.

„Ну что ж, — сказала она. — Вы можете расположиться на диване“.

У Роджера отлегло от сердца. Только тут он осознал, как велик был страх, который он старался подавить в себе. Кажется, ему легче было бы умереть, чем окунуться снова в эту черную ночь, навстречу тому неведомому, что подстерегало его там.

„Можно, я задерну занавески и разожгу огонь?“ — спросил он мать.

„Да, — сказала она. — И можете вскипятить чайник, выпьем с вами по чашечке чаю“.

Он разжег огонь и, когда убедился, что пламя хорошо занялось, прошел в кухню — кухню Гэрета, аккуратно прибранную и чистую, как корабельная палуба.

Чайник, чай, молоко и сахар — все оказалось наготове. Через несколько минут Роджер и мать уже держали в руках по дымящейся чашке чаю.

„А как насчет ужина?“ — спросил Роджер.

„Поужинайте, — сказала она. — Если не хотите возиться со стряпней, есть хлеб, свежий сыр“.

При упоминании о сыре Роджер внезапно почувствовал голод и вскочил, чтобы пойти на кухню.

„А вы бы что поели?“ — спросил он.

„Я есть не хочу“, — сказала мать.

„Может быть, кусочек хлеба с сыром?“

„Нет, не хочу“.

Она сказала это так решительно, что он почувствовал: даже мысль о еде ей противна. Кусок застрянет у нее в горле от волнения. Его восхитила ее выдержка — вот как надо держать себя в руках!

Он отрезал ломоть хлеба, намазал маслом, положил сверху кусок сыра и вернулся к очагу.

„Извините, что я буду есть один, без вас“, — сказал он.

„Вам же надо работать“, — сказала она просто.

Годы суровой, трудовой жизни породили эти слова — тот жизненный обиход, когда мужчина должен быть накормлен, что бы ни случилось, должен подкрепить силы для нескончаемой работы — источника их существования. Работы? О какой работе могла теперь идти для них речь?

„Гэрет пока еще не сможет водить автобус“, — сказал Роджер.

„Какое запястье у него сломано?“ — спросила мать.

„Я не знаю. Но автобусом нужно управлять двумя руками, одной нечего и думать“.

„Значит, конец? — тихо спросила она. — Дик Шарп победил?“

Роджер молча жевал свой хлеб с сыром.

„По правде говоря, не знаю, — сказал он. — Автобус пока что в полной целости и сохранности стоит в гараже. Но он не выйдет на линию, пока Гэрет не сможет снова сесть за баранку, а когда это будет, я понятия не имею“.

„А вы не умеете с ним управляться?“ — опросила она.

„Я бы мог, — сказал он, вспомнив один далекий вечер, потоки дождя, шорох шин на мокром асфальте. — Я бы мог, но у меня нет прав, а чтобы их получить, потребуется время“.

„Понимаю“, — сказала она, снова уйдя в свои мысли о прошлом.

Роджер молчал. Он не пытался обманывать себя: сейчас его главной целью было находиться там, где безопаснее. Нет, пожалуй, это слишком сильно сказано. Если бы безопасность была единственным, к чему он стремится, тогда ему следовало завтра же при первом проблеске зари отправиться в Карвенай на вокзал и сесть в поезд, который увезет его из этих мест, сделав недосягаемым для наемников Дика Шарпа. Но такая мысль ни на минуту не приходила ему в голову; не думал он об этом и сейчас. Пока он может хоть чем-то быть полезен делу „Гэрет versus[51] Дик Шарп“, он не уйдет со сцены. Но, конечно, это еще не значит, что надо преподносить им себя на блюде, как цыпленка. Очень может быть, что те, кто напал на Гэрета (Роджер не сомневался, что там был не один человек), уже сейчас подкарауливают его возле часовни, заглядывают в окна, пробуют дверные запоры… При одной мысли об этом у него похолодело внутри. А когда поймут, что его там нет, как они поступят тогда? Явятся сюда?

Все может быть, а может быть, и нет. Оставалось только надеяться, что они не станут трогать его, пока он здесь, с матерью. Конечно, слепая женщина не свидетель! Но вместе с тем она, хоть и старуха, а все же может оказать сопротивление, и они вынуждены будут ее утихомирить, а тогда, если их поймают, закон за такие дела по головке не погладит. Роджеру очень хотелось бы внушить им (кто бы они не были) эти холодные, трезвые доводы рассудка.

Что греха таить, он был испуган, он был весь в поту от страха. Боялся даже выйти во двор, в bach, хотя мочевой пузырь у него был переполнен. Там, за дверью, был мрак, который его воображение населило чудовищными, костедробящими садистами.

Что же делать? Лежать здесь на кушетке, и мучиться, пока не рассветет?

Пожалуй, да. Лучше так, чем…

Но тут мать неторопливо, но решительно поднялась со своего кресла-качалки.

„Спать пора, — сказала она. — Вы оставайтесь здесь, мистер Фэрнивалл. Мне кажется, вам на кушетке будет удобно. И вы знаете, где у нас что“.

„Да, миссис Джонс. Спасибо“.

Она взяла легкую трость, прислоненную к ее креслу, и направилась в кухню, а он смотрел, как она нащупывает привычную дорогу, уверенно постукивая тростью. Замерев в неподвижности, он слышал, что она отворила заднюю дверь и вышла наружу. Может быть, пойти за нею? Постоять на страже? Нет, ни к чему: ведь если они подкарауливают там, в темноте, так его, а не мать.

Внезапно приняв решение, Роджер вскочил, быстро подошел к выходной двери и распахнул ее. Затем, стоя на пороге, под защитой жилого тепла и света, он расстегнул „молнию“ на брюках и начал мочиться туда, во мрак, и мрак ночи поглощал длинную параболическую струю, золотившуюся в луче электрического освещения. Он слышал, как она проливалась на траву. Ах, облегчение, облегчение!

Он застегнул „молнию“ и вернулся к своему месту у очага. Если когда-нибудь, в совсем иной, невообразимой сейчас обстановке, где-нибудь в Упсале, в квартире с центральным отоплением, с креслами, обитыми черной кожей, с абстрактной картиной на стене, с ящиком шотландского виски в кухне и блондинкой на диване, он вспомнит эту минуту, возможно ли будет поверить, что у него не хватило духу выйти из дома, чтобы помочиться? Неужели его, оседлого, уравновешенного горожанина могли запугать так, что он стал бояться молчаливого ночного мрака гор?