Эти призрачные корабли — реальность. Тысячи свидетелей поведали о них, написаны сотни книг, в которых делаются попытки объяснить необъяснимое.

Вот одна из гипотез.

Время от времени в центре океанов случаются мощные извержения вулканов, либо гигантские подвижки морского дна — подобие глубинных землетрясений. Помимо тверди, приходят в великое смущение и водные пласты. Над поверхностью океанов вздыбливаются гигантские валы величиной в высокие дома. Это — цунами. Мощные, громадные волны стремительно и бесшумно мчатся к берегам. И там, ударившись о кромку земли, мгновенно вырастают в десятки раз и, продолжая стремительное движение, сметают все — прибрежные леса, селения, города. Но еще не достигнув берега, цунами несут смерть — неслышные человеческим ухом инфракрасные волны, порожденные водяным валом, предупреждая его, незримо бьют по психике человека, сводят его с ума. Даже не видя катящуюся вдали ужасную водяную гору смерти, среди ясного солнечного дня, в тишине и штиле, люди без видимых причин испытывают невыразимую тревогу: кричат, мечутся, бросаются в панике за борт. Оставленные корабли десятки лет затем бороздят океанские просторы. И каждая встреча с ними — дурное предзнаменование.

Первым увидел одинокое судно стоявший на капитанском мостике Некрасов.

— Боцман! Свистать всех наверх!

Путешественники высыпали на палубу. Поднялись даже самые немощные — стояли у борта, поддерживаемые товарищами.

Русский человек всегда настроен на встречу с чудом. На барке возник великий пересуд.

— Братва! — кричали оптимисты. — Готовь кружки для рома!

— Раскрывай рот шире! — это уже пессимисты. — Поднесли хоть бы кагору на полглотка. В самый раз бы сейчас причаститься…

Но вот судно все ближе, на борту «Святой Анны» — все настороженнее:

— Братцы! А может, пираты?

Теперь уже хорошо видно: встреченное в океане судно — небольшая китайская джонка. Медленно сблизились.

На незнакомом утлом суденышке — ни души. На «Анне» притихли.

— Эх, была не была! — Рогозин, поплевав на ладони, ухватился за край борта — перемахнул на палубу джонки.

Немного побродил, скорбно и растерянно оглядываясь.

— Ну! Что там? — не выдержал Бурковский.

— Пусто, — поддев ногой мешок, ответствовал Рогозин. — Капуста одна.

— Что — совсем никого? — перегнулся через борт Некрасов.

— Ни единой христианской души, — Рогозин развел руками, хлопнул по бедрам. — Одна капуста. Да и та насквозь гнилая.

— Поздравляю, — Некрасов взглянул на Бурковского. — Летучий Голландец. Правда, китайского происхождения. Вам, как новичку на море, считайте, повезло. Встреча с подобными господами даже для тертого морского волка — событие.

— Я принял бы Ваше поздравление с гораздо большим воодушевлением, — Бурковский скривил обметанные солью губы, — если б этот китайский голландец преподнес новичку стакан пресной воды.

— Вы много, поручик, требуете от случайных встреч. Некрасов помог Рогозину выбраться на палубу «Анны».

— Ребята! Глянь, что это? — закричал Ваня.

То, что все увидели, походило на кошмарный сон наяву.

Крысы! Одна за другой они появлялись на поручнях, оглядывались на покидаемый корабль, а потом прыгали с глухим стуком на палубу пустой джонки.

— Во дают! — изумился Ваня. — Сколько ж их, братцы! Команда заворожено наблюдала за великим крысиным переселением.

— Двенадцать… четырнадцать… — загибал пальцы Малинин.

Крысы, казалось, совершенно не замечали людей, выказывая к ним полнейшее пренебрежение. Перебирались на джонку спокойно и деловито.

— Бежит живая тварь с нашего корабля, — мрачно сказал боцман.

— На то они и крысы, боцман, — сказал Некрасов. — Сбежавшие, они и есть сбежавшие.

— Куда вы, детки! — устав считать, крикнул Малинин. — Чем наша лохань хуже? А говорят еще вы — мудрые животные. Такие же, как мы, чокнутые…

— Это ты зря, — не согласился боцман. — На этой джонке хоть гнилая, а какая-никакая жратва есть. А у нас — пшик.

2 августа, 12 час. 30 мин.

Барк вяло тащился под палящим тропическим солнцем. Стояла несусветная жара, и люди на вахте, обвязав головы Мокрым тряпьем сонно и лениво глядели на слепящую гладь океана, мечтая только об одном — о слабенькой струйке прохладного сквознячка.

— Воды осталось на пять дней, еды — на четыре, — сообщил Некрасову Бурковский.

— Бочки надо было вовремя крепить. Была бы сейчас и вода, и солонина, — буркнул проходивший мимо боцман.

— Это Вы, боцман, правильно заметили, — иронично заметил Бурковский и тут же сорвался на крик. — Только Вы на что? Вы куда смотрели.

— А что я? — шмыгнул по привычке боцман. — Нешто я здесь начальство?

— Ладно. Все виноваты, — сказал Некрасов. — Всем теперь эту кашу расхлебывать. Вернее то, что от нее осталось. Вот что, боцман. Отныне каждый фунт хлеба, каждый грамм воды — на строгий учет. Поровну, понял? Всем. И тебе, и мне, и любому, кто на корабле. И запомни, наконец, — нет здесь на судне начальства.

— Оно и худо, что нету, — отходя, неторопливо, вразвалку, пробурчал боцман.

— Крепкий орешек, — сказал Бурковский.

— Крепкий, — согласился Некрасов. — Однако, вроде дело говорит…

2 августа. 14 час. 00 мин.

Боцман делил плесневелый хлеб, разливал по кружкам мутную жижу, некогда бывшую питьевой водой.

— Слышь, боцман, — остановил его Рогозин. — Мы ж это… О поваре нашем… Мефодии то есть, кок… вроде как совсем забыли. Ему ж тоже доля полагается… Живой человек.

— Вам решать, братцы, — скрупулезно отмеряя жижу из бочки, сказал боцман. — Я что? — Я — как общество. Полагается, так полагается.

— И ты, Рогозин, чокнулся? — не расставаясь со своим любимым словом, встрял Малинин. — Твоему Мефодию, может, лучше, чем нам всем. Ты сумасшедших не знаешь, а я навидался. Сейчас нам только твоему повару и завидовать! Он сейчас в своем воображении дурном может семгу или баранину парную трескает! И шампанским запивает! А если ты такой благородный да сердобольный — ступай и отдай ему свою долю. Но учти — дурак после этого будешь. Верно говорю, братцы?

Очередь к хлебу и воде промолчала.

Рогозин крякнул, повернулся и медленно побрел, старательно обходя товарищей, которые, кто с пониманием, кто с улыбочкой смотрели ему вслед.

2 августа. 15 час. 45 мин.

Рогозин спустился в канатный трюм. В одной руке он держал холщевый мешочек с хлебом, кружку, в другой — свечу.

Трюм встретил затхлой сыростью, тишиной. Рогозин, бесшумно двигаясь, освещал все, что можно было осветить.

— Чудеса! — он замер, заметив в углу двух приткнувшихся друг к другу спящих — заросшего повара Мефодия и бледного худенького подростка. Приблизил свет.

— Никак барчук? — Рогозин поставил свечу на ящик, осторожно коснулся коленки спящего. — Петр Алексеич.

Петя пошевелился, сонно раскрыл глаза, увидел, вздрогнул, схватился за нож.

— Ну-ну, будя! — Рогозин легонько схватил мальчика за запястье, от чего оно чуть не переломилось, нож, упав, воткнулся в пол.

— Пусти! — искривившись от боли, почти крикнул Петя.

— Тихо, барин, — Рогозин отпустил руку. — А я думал — привиделось. Откель ты здесь, ваше благородие? Вас вроде сюда никто не приглашал

— Забыл вашего бандитского приглашения спросить! — вскинул голову Петя.

— Ладно. Ты, барин, особенно не ершись, — Рогозин укоризненно покачал головой. — Будешь ерепениться — сейчас отведу наверх. Там тебя даже очень сильно любят!

— Не надо, дядя Рогозин, — Петя сразу сник. — Господом Богом прошу…

— То-то, — Рогозин поправил свечу. — Ты вот что… Не хнычь. И не бойся. Давай-ка, сказывай. Все, как есть, начистоту.

Что мог сказать измученный голодный пацан? Кто его поймет на этом судне, захваченном преступниками? Но есть, существует между людьми какое-то странное незримое поле, оно может и притягивать и отталкивать. Петя внезапно почувствовал участие большого, сильного человека и, словно какую-то плотину, прорвало в душе его. Давясь слезами, пугаясь, перескакивая, Петя начал торопливо рассказывать, не рассказывать даже — исповедоваться в своем горе, одиночестве. Проклинал этого мерзкого гадкого убийцу Бурковского, всю его шайку висельников-бандитов.