— Я ему все равно… я его зарежу, этого гада, — всхлипывал Петя, размазывая по грязным щекам слезы.

— Э, малец-малец… — сокрушенно покачал головой Рогозин. — Какой из тебя убивец?

— Отомщу! — упрямо стиснув кулаки, повторил Петя.

— Ты вот что, ты попей, — Рогозин придвинул к Пете кружку. — Попей, уймись.

Как всякий очень сильный человек, Рогозин по натуре своей был добр и незлоблив. Случившееся убийство, приведшее его на каторгу, он сейчас объяснить для себя совершенно не смог бы. Он вообще старался в течение многих лет о нем, об убийстве, которое совершил, спасая честь молодой жены, не думать, не вспоминать, стремился вычеркнуть прошлое. Но будучи человеком от природы мудрым, обладая истинно крестьянским, по-сибирски цепким умом, тем умом, что угадывает интуитивно в себе зверя, спрятанного на семь аршин в глубинах собственной души, он боялся себя и молил Бога, чтобы не случилось такого, когда зверь этот проснется и вырвется на волю. Тогда пределу жестокости и безумству не будет! И потому Рогозин, усмиряя и спасая себя, благоговейно относился ко всем сирым и слабым — от божьих птах до детей.

— Успокойся, Петр Алексеич, — повторил Рогозин. — Я тебя не выдам. Ты меня слышишь?

— Слышу, дядя Рогозин, — в очередной раз всхлипнув, прошептал Петя.

— А если слышишь, то и понять должен. Тебе наверх сейчас никак нельзя. Убьют. Уж больно ты многим насолил. И мне, грешному… Да ладно. Сиди пока здесь. Терпи. Чем смогу — помогу тебе, — положил рядом кулек с хлебом. — Сиди, не рыпайся. Я к тебе по утрам буду… Мефодия тоже не забижай. Делись. Но не особенно. Он пока и так толстый. Все понял?

— Понял, дяденька Рогозин. Рогозин укрепил свечу, встал.

— Ну, держись, Петр Алексеич! — повернулся, чтоб идти.

— Дяденька Рогозин! — Петр схватился за его штанину. — Не уходи, погоди минутку. Мне здесь страшно!

— Сиди и никуда не выказывайся! — приказал Рогозин. — Сам себе сотворил историю, сам и терпи. А я приходить буду. Не сумневайся. С голоду не помрешь.

3 августа. 13 час. 05 мин.

Наступил полный штиль. Море блистало так, будто его смазали маслом. Иногда поверхность воды вспарывали вспышки серебра — играли летающие рыбы.

Воздух стоял влажный, почти липкий.

Рогозин, обмотанный мокрым тряпьем, вел корабль.

— Левее! Левый галс! — подсказывал ему Ваня-моряк. — Неделю тебя учу, дядя Степан, а все без толку.

— Мне бы, Ваня, кабы воля, землю пахать, свою землицу родную, а не это, — Рогозин кивнул на штурвал, — колесо крутить.

— Ты ж, дядь Степан, не прав! — обиделся Ваня. — Это ж море! Славное сильное море! — Ваня, в неожиданно нахлынувшем на него сильном чувстве восторга, воздел руки. — Соленое горькое море! Оно умеет нашептывать ласковые слова, может и убивать!

— Ишь ты! Складно это, однако, у тебя, — покачал головой Рогозин.

— А ты не смейся, дядя Степан, — устыдился своего порыва Ваня. — Хоть боцман считает, что я того… я про море тебе много чего могу рассказать, — внезапно встрепенулся. — Смотри-смотри, дядь Степ! Вон гляди — кит!

Невдалеке прямо по курсу выглядывало и исчезало в пучине лоснящееся сильное туловище громадного животного.

— Чего это? — опешил Рогозин.

— Кит-же! Я говорю — кит!

— Чего это?

— Кит… как бы тебе… это вроде как у нас в России корова. Только водяная. Гляди, а рядом китеныш.

Возле мамаши выпрыгивало из воды, игралось небольшое животное.

— Вишь, это телок ее, — все более волнуясь, объяснял Ваня. — Она его молоком своим кормит.

— Так ведь рыба! — не поверил Рогозин.

— Вот тебе истинный крест! — перекрестился Ваня. — Молоком.

— Помело! — зло процедил ошалевший от жары, обмотанный как и все в мокрые тряпки Малинин. — Ты слушай его больше, Рогозин. Этот пентюх еще не такую лапшу тебе на уши навешает.

— Ты, Малинин!.. — Рогозин бросил штурвал, стал медленно надвигаться на Малинина. — Ты пошто это людей забижаешь?

— «Забижаешь», не «забижаешь»! Не о том думай! Ослеп, не видишь? Скоро сдохнем все посреди этого чертова океана! Даже крысы от нас сбежали!

— Прекрати, Малинин! — подошел Бурковский, встал между недавними приятелями. — Нашли из-за чего цапаться…

Малинин, бледный, с вытянутым лицом, молча смотрел в сторону.

Бурковский видел, что Малинин на грани срыва. Надо было что-то срочно предпринимать.

— Остынь, Андрей, — Бурковский подтолкнул Малинина в плечо. — Пошли в каюту. Потолкуем.

3 августа, 14 час. 20 мин.

Спустились в каюту.

Бурковский взял с тумбочки щетку и принялся чистить сапоги. Делал это ловко, с удовольствием.

Малинин, прислонившись к косяку, молча наблюдал за ним. Наконец, не выдержал:

— Может помочь?

— В чем дело, Андрюх? — не отрываясь от любимого занятия, спокойно спросил Бурковский. — Какая муха тебя укусила?

— Ты что — сдурел? Не видишь, что творит вокруг?

— Не понял.

— Разуй глаза, Стефан! Гибнем! Воды тухлой полбочонка на всю команду! — Малинин подошел вплотную, сказал почти шепотом. — Бунт зреет…

Бурковский прекратил чиститься, выпрямился.

— Ты уверен в этом? — спросил он хмуро. — Такими вещами не шутят?

— Какие уж тут шуточки.

— У тебя есть доказательства?

— Да проснись ты, наконец! Спустись с облаков! Послушай, что в команде говорят! А то сидишь тут в каюте, долдонишь про доказательства.

Бурковский долго задумчиво вертел в руках щетку, потом отложил ее на табурет.

— Ладно, не дрейфь. Пошли, посмотрим на твой бунт.

3 августа. 16 час. 30 мин.

К вечеру поднялся легкий ветерок. Порванные паруса слегка зашевелились. На палубе лежали изнуренные люди.

— Сколько дней не евши, не жрамши, а все живы, — сказал бывший арестант.

— Хороша жизнь! — прервал его бывший солдат. — Чем хуже было в нашем остроге?

— Зато свобода, — возразил арестант.

— В такую мать… такую свободу, — сплюнул солдат.

— Ну-ка встать! — подошедший Бурковский пихнул солдата в бок.

— Уж, нет Ваше благородие! — солдат слегка приподнялся на локтях. — Ложись и ты рядышком. И подыхай со всеми нами, горемычными.

— Это что, неподчинение приказу? — Бурковский схватил, приподнял солдата за ворот. — К акулам захотел?

— Прекратите, поручик! — подбежал Некрасов. — Опомнитесь! Вы — офицер!

Бурковский замер, плотно сжав губы, смерил Некрасова холодным взглядом, процедил, с трудом подавляя нахлынувшее бешенство.

— Займитесь своим делом! Ваша прямая обязанность — держать корабль правильным курсом. Я лично начинаю сомневаться, насколько он правилен…

— Глянь, господа-капитаны! — радостно заорал Ваня-моряк — Вон они, акулы!

Параллельно курсу барка не торопясь, будто совершая дневную послеобеденную прогулку, двигались две морские хищницы. В прозрачной воде хорошо были видны их удлиненные головы с осторозубой пастью. Идеально обтекаемые мускулистые синевато-серебристые тела слегка извивались, повинуясь легким движениям хвоста и плавника, рассекавшего воду подобно серому косому парусу.

— Мерзкие твари, — глядя на них с отвращением, пробормотал Малинин.

— Э, не скажи, — заулыбался во весь рот Ваня. — Акула — она что? И вода и мясо! Вы вот все послушайте! Знаю способ… — Ваня сделал паузу, поднял палец. — Ей Богу! Меня коряки научили.

Ваня оказался не только примерным учеником, но и учителем. Подчиняясь его наставлениям, моряки нанизали на громадный крюк сгнившее вконец мясо. Крепкий канат служил удочкой, поплавком — бревно.

Одна из акул начала осторожно приближаться к наживке, затем резко ускорила движение и, на секунду подняв свирепую морду из воды, вцепилась в кусок. С хрустом ухватила, зажала мясо в мощных челюстях, с силой дернула, стараясь оторвать. Но крючки уже глубоко вошли ей в пасть. Акула бешено трясла большой серой башкой, как собака, которая не может отпустить добычу.