— Да, я согласен! — кивнул Некрасов.

— Подлец! — Вольф рванулся, но его удержали, повалили на палубу двое караульных.

Третий солдат по молчаливому приказу Бурковского подошел к Некрасову, развязал и размотал тугую веревку.

Остальные офицеры в изумлении глядели друг на друга, смущенные и потрясенные происходящим.

— Господа, не будем из всякой ерунды устраивать древнегреческое трагическое действо, — Некрасов растирал на руках красные рубцы, оставленные веревками. — Меня, например, вот вы, Андронов, удивляете. Несколько часов назад жаловались на удачу, которая, якобы, обошла Вас стороной. Что ж Вы? Дерзайте! Может быть это — единственный выпавший шанс! Перед Вами — весь мир!

— Да! Я готов на любое предприятие! — унтер-офицер Архип Андронов чувствовал себя в этот миг героем, кем-то вроде неизвестного и загадочного Буонапарте. — Я готов на все, но не на предательство!

— Не будем, господа, бесплодно сотрясать воздух, — прервал Андронова Бурковский. — Здесь собрались не мальчики. И каждый из нас — кузнец своего счастья. Или несчастья…

26 июля. 11 час.

Грело солнце, ослепительно сверкал Тихий океан. Белые паруса растворялись в далекой синей дымке.

Оставшиеся на полуострове люди, стоя на высоком берегу, смотрели вслед уходящему кораблю.

— Жаль ребят. Поверили этой сволочи, — зло сказал Васюков.

— Хоть бы живы остались, — утирая белым платком слезы, прошептала красавица Таня.

— Благослови их Господь, — сказал сизый испитой священник острога и перекрестил уходящих.

— А я им завидую, — тихо, будто про себя сказал Николай Николаевич Вольф.

Никто его не услышал…

26 июля. 17 час. 55 мин.

Начало пути, тем более дальнего, всегда веселее, чем его конец…

На палубе, уходящего в неизвестность корабля, все шло вкривь и вкось. Наши люди везде гулять умеют — даже посреди океана! Тут тебе и песня, тут тебе и пляска, тут и соленое русское слово:

— Стоит поп на люду, подпер шишкой бороду!

— Трах, трах, трах — любит монах старуху на осиновых дровах!

— Был я добрый молодец! Пошел я к синю морю дубище-коренище рубить! Как отрубил я коренец, он ударил меня посреди яец! Так вот — у меня рубец!

— Стали мы дядюшку женити! Послали за свахами — четыре свахи дубовые, пята сваха вязовая. С той радости наш дядюшка уделался, кругом обделался! Домой побежал — никому не сказал!

…Внизу в капитанской каюте Бурковский и Некрасов пили французский коньяк.

— Как это ни странно, я в некотором роде способствовал успеху вашего восстания, — рассказывал Некрасов. — Невольно, разумеется. Я упросил коменданта пригласить Вас на ужин. Дело в том, что со мной учился некто Бурковский. Очевидно, Ваш однофамилец. Кстати, прекрасный добрый человек…

— Не в пример мне, — улыбнулся Бурковский.

— Кокетничаете, поручик? — чуть прикрыв глаза, сказал Некрасов. — Вам ни к лицу, Вы не красная девица.

— Вот хлебнем вместе морской водицы, узнаете — кокетничаю или нет.

— Да, — вздохнул Некрасов, — хлебнуть придется.

Они помолчали. Потолок над ними ходил ходуном — веселье на палубе набирало силу.

— Веселится народ, — прислушиваясь, сказал Некрасов.

— А Вы их не попрекайте особенно, господин Некрасов, — сказал Бурковский, разливая коньяк — Когда теперь еще доведется? Да и ром кончается.

— Да. Наш человек пока не увидит дно бочонка — не угомонится, — согласился Некрасов. — Кстати, что вы скажете о своих людях. Вы-то их всех знаете, как облупленных.

— Это уж точно, — вздохнул Бурковский. — Разные люди, господин Некрасов. Очень разные. И грабители, и убийцы. Отъявленный, словом, народ. Вы правы — я пожил с ними в остроге не один год. Там все мы были друг перед другом, как на ладони. Скажу Вам — обыкновенные, несчастные мужики. Им бы пахать, детишек растить, барина своего почитать… Но обстоятельства, господин Некрасов! Как говорится, от сумы да от тюрьмы не зарекайся… Есть почти у всех у них к тому же одна… червоточина не червоточина… Чертовщина! Не могли они спокойно жить среди прочих государевых людей, мешал запас энергии, что-то в этом роде… А энергичный человек в России — либо национальный герой, либо преступник. Либо и то, и другое… Прозит! — Бурковский кивнул Некрасову и выпил.

На палубе становилось заметно тише — веселье угасало.

— Можно я задам Вам один вопрос? — сказал Бурковский.

— Да, разумеется.

— Скажите. Почему Вы все-таки решились на эту Одиссею? Авантюру, как Вы изволили выразиться?..

— Причины? — Некрасов немного подумал. — Во-первых, я и сам толком не знаю. А во-вторых… Почему-то вдруг представил, что непременно открою на этом барке неизвестный архипелаг. Или неизведанный остров, на худой конец… И назову его своим именем. Смешно, конечно… Я с детства отличался непомерным воображением. Боготворил Джемса Кука и все такое… Как видите, в отличие от Вас, вознамерившего построить земной рай, моя цель более реальна и прагматична.

— Да, у нас в детстве были разные кумиры.

На палубе допивали последнее. Кто-то уже лежал, блаженно похрапывая, самые устойчивые расселись возле бочки, продолжали балабонить.

Однако никогда, даже в самые веселые минуты не оставляет русского человека тоска.

— Воля — оно, конечно… Бабу еще бы… Для полноты счастия, — мечтательно сказал молодой солдат.

— А вот ты послушай, — пыхнул трубкой боцман. — Жили-были генерал да архиерей. Случилось им быть на беседе. Стал генерал архиерея спрашивать: «Ваше Преосвященство! Мы люди грешные, не можем без греха жить… Без бабы то есть… А как же вы терпите?» Архиерей ему и отвечает: «Пришли ко мне за ответом завтра». Завтра, так завтра… На другой день генерал приказывает денщику: «Поди к архиерею, спроси у него ответа». Денщик приходит, доложил о нем архиерею послушник. «Пусть постоит», — говорит архиерей. Денщик еще долго стоял. Не вытерпел — лег, да тут же и заснул. Так и проспал до утра. Поутру воротился и сказывает: продержал, дескать, архиерей до утра, а ответу никакого не дал. Генерал разгневался: «Ступай назад и беспременно дождись ответа!» Пошел денщик, приходит к архиерею, тот его позвал в келью и спрашивает: «Ты вчера у меня стоял?» «Стоял!» «А потом лег да заснул?» «Лег и заснул». «Ну так и у меня встанет… постоит, постоит, потом опустится и уснет. Так и передай своему генералу».

Палуба колыхнулась от хохота.

— Чего ржете, жеребцы необъезженные? — невозмутимо продолжал боцман. — Смейтесь — не смейтесь, а того не знаете, что конец у всех вас — один! Будете скоро ржать на том свете!

— А ты почем знаешь, какой у нас конец? — подступил к боцману молоденький матросик.

— Знаю, коль говорю… — пробурчал боцман недовольно.

— Что ж тогда сам не остался? — не отступал матросик.

— Об том — особый разговор, — уклонился от ответа боцман, шмыгнув носом.

— А вот, положим, — прилип матросик. — Когда я, к примеру… туда — к царю небесному?

— Ты? — боцман на секунду помедлил, в задумчивости пожевал губами. — Ты умрешь завтра. Тебя волной смоет.

— Ну, старый, ты даешь! — рассмеялся матросик, но как-то ненатурально. — Откель здесь волны? Смотри — кругом тишь да гладь!

— А я? Сказывай, я когда помру? — пробасил Рогозин. — Давай, выкладывай!

— Ты? Ты не так скоро. Ты помрешь не в океане-море, а на суше. На берегу, значит. Причем, по своей глупости.

— Ладно, уговорил. А сам-то ты? Бессмертный, что ль?

— Вообще-то, — почесав затылок, согласился боцман, — я тоже умру. Все там будем. Бог дал — Бог взял. Однако насчет срока — не ведаю. Про всех про вас знаю, а про себя — нет. Но чувствую… скорее, тоже по своей глупости. Русские люди главным образом так умирают.

— Что ж? — не унимался матрос. — Вот так все вскорости и помрем?

— Зачем все? — боцман даже немного обиделся, — Не все. Большинство.

Некрасов и Бурковский поднялись на палубу и, стоя поодаль, иронически переглядываясь, посмеиваясь, прислушивались к неспешным пророчествам боцмана.