Это было самое прекрасное утро в его жизни!

Тенгери улыбался, поглаживая шею белого, и приговаривал:

— Пока я тебя вижу, я жив!

А в главном лагере его уже поджидали. Табунщик Ошаб сказал ему:

— Мы все молились за тебя, Тенгери! Там, где животное стоит дороже пастуха или табунщика, табунщики никогда не состарятся!

А Герел, жена Ошаба, добавила:

— Чингисхану лучше знать, почему он доверил белого жеребца тебе, — он хитрый!

«Видят боги, — подумал Тенгери, — он и впрямь знает это, наш хан, как знаю и я».

— Не стоит тебе, Герел, напоминать об этом нашему другу, — укоризненно сказал жене Ошаб, протягивая Тенгери кусок баранины и чашку молока. — Когда раны открываются, они потом не заживают.

Тенгери тихонько спросил:

— Может быть, в тот раз хан действительно поступил не по справедливости?

— О-о, — Ошаб предостерегающе поднял руки и пугливо огляделся.

Несколько в стороне кузнец ковал железные наконечники стрел; золотистые брызги разлетались по сторонам, а мехи пыхтели, как чудовищный зверь. Убедившись, что кузнец их не услышит, Ошаб сказал:

— О-о, Тенгери, за один этот вопрос тебя могли бы убить дважды. Наш хан всегда говорит о себе, что ничего не делает, не испросив совета у богов. Выходит, он их советам и следует. Разве хан, идущий против воли богов, не навлечет на себя их гнев? И разве могут боги требовать от хана, чтобы он допустил несправедливость? — Ошаб опустил руки, улыбнулся и добавил: — Нет, нет, Тенгери, боги с нашим ханом и нашим народом. Только с их помощью хан побеждает во всех битвах и сумел основать великую империю всех живущих в войлочных юртах племен.

— Забудь о своей боли, — сказала Герел, подливая молока в чашку.

И они замолчали, Ошаб и Герел, потому что знали: боль не молоко, ее не проглотишь. А Тенгери молчал, вспоминая свои мальчишечьи годы. Его отец, которого звали Кара—Чоно, Черный Волк, воевал тогда в войске хана против великой империи Хси—Хсии, где люди жили в городах из камня, где были дворцы с золотыми колоннами и дома с позолоченными крышами. Но однажды ночью отец вернулся домой, хотя война еще не закончилась. Он тайком прокрался в юрту, где Тенгери спал со своей матерью, Золотым Цветком. Они быстро собрали все самое необходимое, бросили юрту и бежали на лошадях на север. Скакали дни и ночи, в дождь и в вёдро. Как–то остановились отдохнуть у озера, возле которого росли три кедра.

— Вам надо знать, — тихо сказал Тенгери Ошабу и Герел, — что мой отец очень любил кедры. Он так говорил о них: «Кедры не умирают, они растут из прошлого в будущее, они живут среди нас, как молчаливые великаны, они — свидетели времен. А когда на них набрасывается ветер, они начинают рассказывать, как умудренные жизнью седовласые старцы. Кто слушает их, тот набирается у них мудрости, мой сын». Да, так говорил мой отец.

Ошаб и Герел смущенно кивали. Женщина медленно помешивала бараньей костью кипящую в чане баранину, и помешивала куда дольше, чем требовалось. А ее муж разглядывал свои сапоги, хотя отлично знал, что они совсем новые. Им был хорошо известен печальный конец этой истории: десять всадников хана догнали их у озера и убили Кара—Чоно и Золотой Цветок, а Тенгери забрали с собой в главный лагерь.

— И никто не может мне объяснить, почему в ту ночь мать с отцом бежали!

— Я никак не мог быть одним из тех, кому было что–то об этом известно, — сказал Ошаб, подбрасывая хворост в костер, — И вообще: кто станет делиться с ближним своим желанием бросить войско? Да еще станет вдобавок объяснять, почему это делает? Хан строг, у хана десятки тысяч глаз и десятки тысяч ушей, которые слушают и видят для него. Говорят, за такую службу он неплохо платит.

Лошади, а среди них и белый жеребец, паслись недалеко от юрты. Доверенные люди властителя объезжали отары и табуны и пересчитывали скот. У любимой лошади хана они задержались надолго; заглядывали белому в пасть, заставили его немного пробежаться.

— Твой отец когда–то был даже главным среди телохранителей, — сказала Герел.

— А ну помолчи! — прикрикнул на нее Ошаб, — У вас, женщин, слова во рту не держатся. Знавал я одну, которая умерла из–за одного–единственного слова, да, из–за одного–единственного! Она вместо «да» сказала хану «нет».

Герел снова схватилась за баранью кость и принялась изо всех сил помешивать мясо в чане. А Ошаб встал и пошел к лошадям.

Тенгери знал, что его отец Кара—Чоно некогда был начальником ханских телохранителей, как знал и о том, что потом этой должности лишился. И только о причинах этой перемены в жизни отца ему ничего не было известно. «Это белый жеребец виноват, что я опять думаю об этом», — мысленно сказал себе Тенгери и бросил быстрый взгляд в сторону любимца хана. Одинокий всадник приблизился к Ошабу и о чем–то его спросил. Тот указал в сторону Тенгери.

— Он по мою душу, — сказал Тенгери. — Судя по нарядной одежде, это гонец хана.

Герел испуганно вскочила на ноги.

— К тебе? А вдруг ко мне? Боже мой, я такое сказала… Если кузнец все–таки слышал…

— Да что ты, Герел, видишь, как гонец улыбается!

— Улыбается, улыбается, — возбудилась женщина. — Разве у каждого его намерения на лице написаны?

Всадник остановил лошадь в нескольких шагах от них и вежливо спросил:

— Ты Тенгери?

— Да, господин!

— Приемный сын Кара—Чоно?

— Да, господин!

Лошадь гонца нетерпеливо пританцовывала.

— Великий хан призывает тебя к себе!

Гонец огрел своего вороного плеткой, тот отпрыгнул в сторону и исчез вместе со всадником между юртами.

Тенгери вдруг заметил, что стоит перед юртой в полном одиночестве: Герел ушла от греха подальше, а Ошаб чем–то занимался у загона для скота и не оглядывался. «Какими крохотными все они становятся, когда на них падает тень хана, — подумалось Тенгери. — Когда я прошлой ночью пустился в погоню за жеребцом белой масти, я в своих мыслях тоже был ростом с мизинец или как мышь–полевка, прошмыгнувшая мимо большой юрты».

Он сидел в седле со спокойной душой и даже улыбался. «Да, Тенгери, ты должен улыбаться и оставаться такого роста, как есть; вот именно — улыбаться, потому что у тебя чистое сердце и на уме нет ничего дурного; ты сильный, ты не из тех, кто, единожды упав, уже не поднимается».

— Эй, кузнец! Посильнее лупи по раскаленным наконечникам. У хана больше врагов, чем стрел!

— Гонец передал тебе добрую весть от хана?

— А ты откуда знаешь?

— Ну, хотя бы по тем шуткам, что ты со мной шутишь!

— Шутки? Стрелой больше и копьем больше, это лучше, чем стрелой или копьем меньше.

— Еще бы, еще бы! — воскликнул вдруг кузнец и начал подгонять своих помощников, которые изо всех сил заколотили молотами по раскаленному железу, а мехи запыхтели коротко, как пыхтит набегавшаяся по жаре собака.

Довольный тем, что сумел озадачить и раззадорить кузнеца, Тенгери поднимался верхом по дороге, ведущей в главный лагерь. Ехал он степенно, с улыбкой на устах и ничем не походил на человека, который встревожен неожиданным вызовом к хану. По дороге ему встретился караван тяжело навьюченных верблюдов, женщины с кувшинами и повозки с бочками питьевой воды. А тянули эти повозки могучие яки. В тени некоторых юрт валялись в пыли овцы, козы и собаки. На краю дороги сидел, прислонившись спиной к теплому камню, слепой старик, походивший на мертвеца. За его спиной дети играли сухими бараньими костями.

— Где ты потерял свои глаза, старик? — спросил Тенгери.

Тот приподнял голову.

— В битве против меркитов у Килхо.

— Плохо ничего не видеть, — сказал Тенгери, перестав улыбаться.

— Плохо? Хорошо! Очень даже хорошо. Теперь я не вижу того, что мне приходилось видеть до тех пор. Одно плохо: чересчур долго боги заставляют меня ждать, когда я поднимусь к ним.

— А хан тоже забыл о тебе?

Слепой испуганно вздрогнул, а потом выдавил из себя:

— Кто ты такой, что позволяешь себе задавать такие вопросы?

— Я приемный сын Кара—Чоно, старик!