Мы узнали об этом уже на другое утро.

Властитель велел гонцам передать послание защитникам города и его жителям, что готов немедленно снять осаду, если от него откупятся данью в десять тысяч ласточек и тысячу кошек. Наши гонцы рассказали, как тангуты подняли их на смех: такие дикие требования могут, дескать, выдумать только степные кочевники, у которых нет постоянных домов и которые питаются сырым мясом. Эти люди из крепости Хси—Хсии говорили:

— В ваших ордах кошек, наверное, и в глаза не видели? А ласточки? Разве ласточки гнездятся на юртах?

К полудню тангуты вынесли из ворот и положили под стену мешки с тысячью кошек и десятью тысячами ласточек: что это за дань, если за такую малость осаду города снимут?

Но они не знали нашего Ха–хана.

Он велел привязать к хвостам кошек и ласточек по клоку хлопка и запалить его. Кошки, обезумев от страха и боли, бросились в город, находя все известные им дырки и лазы под крепостной стеной, а ласточки стремглав полетели в свои гнезда под крышами домов — их тоже гнали страх и привычка. Вот они и принесли огонь под золотисто–зеленые покатые крыши, принесли его в позолоченные купола высоких башен, и из отверстий и проемов в домах, из которых совсем недавно выглядывали чьи–то головы, заполыхал огонь — языки огня повсюду, повсюду!

И мы бросились на город.

Тяжелые кованые ворота крепости все–таки рухнули. В голубое солнечное небо взлетали и взрывались огненные шары, которые рассыпались жаркими красными искрами. Люди в горящей одежде метались по узеньким улочкам, вздымая руки к небу, они взывали к своим богам, падали на колени, стенали и плакали, а над их головами свистели арканы наших воинов, тащивших потом живые факелы за собой на полном скаку. Рушились стены дворцов, показывая нам тлеющие позолоченные колонны, по которым полз дым.

Кто поднимал оружие, погибал.

Кто его не поднимал, того забивали до смерти.

У кого оружия не было, умирал в петле аркана.

В живых оставляли только ремесленников и красивых женщин. Так повелел наш хан, Потрясатель Вселенной, который со своей свитой проезжал по улицам и переулкам мимо пожарищ и мертвецов, и копыта их лошадей попирали пепел и бренные останки. Он улыбался, ободрял и хвалил своих воинов. Да, улыбка не сходила с его лица, он то и дело кричал воинам:

— Берите, что вам нравится, хватайте все, что увидите, — все ваше! После нас здесь будут жить только совы да летучие мыши!

Я сидел на ступеньках догоравшего дворца, но я был похож не на победителя, а на человека, у которого вот–вот брызнут из глаз слезы и он взвоет. Но ни того, ни другого не случилось: слезы мои иссякли, а рот пересох и онемел. А Ха–хан смеялся не переставая. Чингис смеялся и тогда, когда из–под обломков скромного дома вытащили старика и, как он ни упирался, подвели поближе к хану.

— Он прятался тут и не захотел тебя видеть! — объяснили воины.

— Это от страха, — сказал хан, взирая с высокого белого скакуна на всклокоченного старика. — Мне нравится, когда враг дрожит от страха. Ты ремесленник?

Старик ему не ответил. У него было лицо цвета вспаханной земли, и видом своим он походил на мудреца. Глаза он прижмурил, словно не выносил яркого света дня.

— Или ты из тех, кто умеет делать картины? — спросил Чингис.

Тот молчал. Он стоял неподвижный, как каменное изваяние, только его длинную бороду трепал ветер.

— Или, может быть, ученый человек?

Старик медленно поднял голову, раскрыл глаза пошире и спокойно проговорил:

— Я не ремесленник, не ученый человек и картин делать не умею. А если бы был одним из них, ни за что на свете не согласился бы жить с вами!

Стражи схватились за мечи. Однако хан поднял руку и сказал:

— Пусть себе болтает.

А старик, не обращая внимания ни на хана, ни на стражей, ровным голосом продолжил:

— Вы надругались над моей женой, вы убили пятерых моих братьев, задушили двух моих сестер и зарезали троих моих сыновей. Поэтому я…

— Ладно уж, старик, — перебил его Чингис, — когда охотник загонит всех оленей и серн, почему бы ему не дать уйти одному–единственному зайцу?

— …поэтому я, — снова взялся за свое старик, не обращая внимания на слова хана, — из рук которого ушла сила, хочу тебе, навлекшему на наш город кару небожителей, нами вовсе не заслуженную, плюнуть в лицо!

И он плюнул несколько раз, пока не упал замертво под ударами стражей.

Охваченный яростью Чингис несколько раз проехал по его телу на своем белом скакуне, копыта которого растоптали кусочек неба в прах — на старике был такой же синий халат, как на моем отце. Или на мне.

И вот я сижу на каменных ступенях, служивших некогда входом во дворец. От стыда я спрятал лицо в ладонях и снова услышал слова отца, сказанные мне ночью перед его смертью: «Я поручил тебе передать Темучину кинжал в знак благодарности, но я не советую тебе вручить свою жизнь сыну вождя, если ты не знаешь, каким он станет, когда однажды обретет власть над многими и его орда разрастется». О-о, отец, видишь ли ты меня? И клятва моя и мое сердце разорваны…

Вечером солнце спряталось в развалинах. Небо исходило кровью. Воины распевали песни, пили тяжелые вина жителей Хси—Хсии, а потом валялись пьяные на украденных из домов коврах. А самые крепкие из них еще долго сжимали в руках золотые и серебряные кубки и отплясывали на позолоченных листах, которые они сорвали с крыш домов и башен или со стен дворцов и которые разложили теперь на улицах. Ха–хан им в этом не препятствовал, хотя в его яссе было записано: «…напиваться не чаще трех раз в месяц. Лучше — два раза. Один раз — достойно похвалы. А тому, кто не сделает этого ни разу… но где найдешь такого человека!» Они праздновали свою победу много дней и ночей подряд на улицах, покрытых пеплом и бренными останками рухнувших домов и людей, душа которых давно отлетела, шатались, как дикие звери, по брошенным человеческим норам или залезали в обгоревшие башни, словно желая с помощью мечей и копий подчинить себе еще и небо.

В одну из таких пьяных ночей я и бежал.

Меня позвал в дорогу мой отец.

Я скакал на сильной пегой лошади и держал в поводу запасную с целым ворохом колокольцев, как это было положено стрелогонцам.

Глава 16

ТРИ ВЕЧНОЗЕЛЕНЫХ КЕДРА

Мы немедленно отправились в путь и даже не оглянулись, выехав за пределы орды. Юрту нашу мы оставили на месте.

Сначала мы ехали шагом, чтобы не разбудить чересчур чуткие уши.

Той ночью на меня нахлынули воспоминания о прошедших годах. Они стояли под луной как огромные черные камни. И на первом из них я мог бы вырезать, если бы знал грамоту, как Тататунго: «Страх перед восходом солнца». А на втором: «Что тот кинжал, что этот». На третьем: «Вдвоем на одной лошади». На четвертом: «Хромой Козел». На пятом: «Четыре незнакомых всадника». На шестом: «Черная соболиная шуба». На седьмом: «Месть». На восьмом: «Девушка по имени Золотой Цветок». На девятом: «Снежно–белая корова». На десятом: «Колющие тени». На одиннадцатом: «С луком и саблей». На двенадцатом: «Красавица Хулан». На тринадцатом: «Свадебная война». На четырнадцатом: «Ха–хан». И на пятнадцатом: «Тысяча кошек — десять тысяч ласточек».

Но вот я подъехал к очередному камню, на котором ничего пока не смог бы написать. Я с удовольствием вырезал бы на нем солнце, луну, языки огня, дерево и реку — я мечтал о счастье и покое, которые так любил мой отец, всякий раз возвращающийся к голубому Керулену после походов. Молчание леса и ровный плеск воды учили его мудрости и почтительности.

Утром воспоминания и камни ушли из моих мыслей, мы скакали все быстрее и быстрее, нахлестывая лошадей, и просто пролетали над безлюдной степью с ее высохшими оврагами и облысевшими склонами холмов.

В траве белели обглоданные кости.