— Тенгери! — повторил Бат, — Что–то мне твое лицо знакомо. Погоди, сейчас старина Бат вспомнит! — пробормотал он. — А лошадь тебе действительно подарил сам хан?

— Ну, конечно, Бат!

— Ладно, ладно уж! Если лошадь тебе подарил сам хан, ты не тот, о ком я подумал, потому что ему лошади никто не подарил бы.

— У меня редкое имя, Бат!

— Почему я его и запомнил.

— Запомнил? И что же?

— Да нет, ничего, — И десятник посмотрел почему–то в сторону. — Мало ли что вспоминается ни с того ни с сего…

Западный берег реки порос сорняками. Здесь они спешились и перешли вброд широкую, но спокойную в этом месте реку, приставили к крутой каменной стене штурмовые лестницы и начали взбираться наверх. Перевалившись через стену, они оказались на овальном плато, покрытом щебенкой, и с воинственными криками бросились на приступ вершин, хотя никакого врага там не было, только вспугнутые орлы вылетали, распластав крылья и вытянув вперед головы, и кружили над воинами хана, а потом падали вниз и нападали на них и отлетали прочь, чтобы напасть на других. Стрелами снять этих птиц на лету было очень трудно, но больше всех доставалось тем, кого орлы атаковали на штурмовой лестнице. С криками падали они в реку, и воды Онона влекли их за собой, этих безглазых мертвецов. Все это было лишь игрой для хана, но мертвецы–то были мертвы по–настоящему, и орлы были настоящие, и река катила свои воды мимо каменной стены, как катила ее веками.

Бат смеялся. Десятник стоял по другую сторону вершины, приговаривая:

— Летающие китайцы! Ну и игру придумал хан!

— Китайцы? — переспросил Тенгери.

Бат встал на большой камень и сказал своим девяти воинам:

— Между империей монголов и империей Хин возвышается высокая стена [1], которую китайцы соорудили для своей защиты. Если дело дойдет до войны с ними, дам придется идти на приступ этой стены. Чтобы подготовить нас к этому, хан учит нас здесь, как это делается. Ну, а наших врагов здесь изображают летающие китайцы, то есть орлы. Поймите, в будущем только одно будет важно: биться с врагом на стене и за ней смогут те, кто преодолеет последнюю ступеньку лестницы!

Спрыгнув с камня, Бат приказал своим воинам вернуться на противоположный берег Онона. Когда они вместе с девяносто девятью другими десятками вернулись на исходную позицию, то под призывные звуки труб и грохот барабанов услышали приказ тысячника: снова идти на приступ! И опять они перешли Онон вброд, опять приставили штурмовые лестницы, снова дрались со злыми орлами и на сей раз достигли вершины куда скорее.

— Посмотрите вот на него! — воскликнул Бат, указывая на Тенгери. — Он самый молодой среди нас, в нашу десятку пришел последним, а на последней ступеньке оказался первым! Выходит, он самый быстрый и ловкий среди нас!

Тенгери, смущенный этой похвалой, ответил:

— Это страх придал мне крылья.

— Страх? — Бат бросил на него недоверчивый взгляд. — Когда на тебя бросается волк, ты разве из страха убиваешь его? Или из страха спасаешься бегством, потому что считаешь себя более быстроногим, чем волк?

— Я был пастухом, дорогой Бат! Слышали вы когда–нибудь о табунщике, который спасался бы от волков бегством? Только на штурмовой лестнице все не так: мне почему–то вспомнился один знакомый мне слепец и те наши воины, что лежат сейчас без глаз на дне реки, — вот я и оказался наверху быстрее всех!

Бат рассмеялся:

— Хорошо, очень хорошо, Тенгери. Такой страх полезен, он порадовал бы нашего хана. Но есть другой страх, тот самый, который не подпустил бы тебя к лестнице, — и это страх смертоносный!

— Нет, Бат, я не трус, и я буду служить хану, несмотря ни на какой страх!

После того как они еще несколько раз возвращались на западный берег и потом снова шли на штурм каменных круч, солнце закатилось за степь, а из–за рощицы молодых лиственниц вышла полная луна. На горных вершинах зажглись сотни костров, вокруг которых сидели десятники со своими воинами. Они ели и пили, шутили и распевали песни.

В десятке Тенгери самым старшим по возрасту был Бат. Он участвовал во всех войнах и участие в каждой битве мог доказать отдельным шрамом. Вот и сейчас, сидя у костра, он разделся до пояса, показывая их. Остальные девятеро с удивлением разглядывали эти свидетельства мужества — кто с сочувствием, а кто и с завистью, ведь никому из них сражаться с настоящим противником пока не приходилось. Рассказ о каждом из сражений Бат всякий раз заканчивал такими словами:

— Да–да, сейчас под моим седлом уже девятнадцатая лошадь, предыдущие восемнадцать ускакали вместе с убитыми воинами на небо, и по ночам они скачут там, сопровождая наши мысли. — После чего он вытягивал перед собой руки и спрашивал: — Замечаете что–нибудь?

Но никто ничего не замечал, и все покачивали головами, чтобы подтвердить это. Кое–кто даже ощупывал их, к явному удовольствию Бата — потому что и они ничего, совершенно ничего примечательного не находили. И Бат улыбался:

— А ничего и не увидишь! Однажды я попал в плен к меркитам. Они залепили мне пальцы овечьим дерьмом, связали меня и поставили к столбу под солнцем. Но, — он снова вытянул руки и выпятил грудь, — но прежде, чем черви успели обглодать мои пальцы, люди хана освободили меня. И поэтому, воины, у меня руки как руки — ничего не заметишь!

— Ты никогда не испытывал страха, Бат? — спросил Тенгери.

— Нет, никогда! Никогда! — вскричал Бат.

— Никогда?

— Никогда! — Бат вскочил. — Сомневаешься в моих словах? Хочешь сказать, что я вру? — И он выхватил кинжал из ножен, — До тебя никто не позволил себе усомниться в правдивости моих слов!

— Я спросил только, не испытывал ли ты страха, и даже переспросил об этом же, Бат, но я не говорил, что вы лжете! Меня, правда, удивляет, почему вы так раскричались, если все это правда.

— От твоего вопроса кровь бросилась мне в голову. — Он снова присел к костру и оглядел по очереди всех остальных, но не нашел на их лицах и тени сомнений, охвативших Тенгери. Если что и было, то полное равнодушие и некоторое удивление по поводу этой перепалки.

«И все же он лжет, — подумал Тенгери, — голос выдает его. Я, пожалуй, лучше промолчу. В подобных случаях молчание и обвинение — все равно что родные сестры». Тенгери подбросил в костер хворост, засохший овечий помет и поворошил. Все сидевшие у костра молчали, и было слышно только гудение огня да смех и песни, доносившиеся от других костров. Некоторые воины уже заснули.

Гнетущая тишина заставила Бата заговорить, и он сказал предостерегающе:

— Ты сегодня уже заводил речь о страхе, а теперь опять? Не слишком ли много ты болтаешь о страхе, вместо того чтобы превозносить геройство?

— От испытанного мной страха никому не становилось хуже, Бат. Может, ты считаешь, что хан подарил мне лошадь за трусость?

Напоминание о ханском подарке заставило Бата быть более осторожным в своих высказываниях. Наконец он негромко проговорил:

— Ладно, забудем, Тенгери. Ну, погорячился я. Это как с пугливой овцой бывает: испугается, бросится бежать, а потом остановится и никак не может сообразить, что это ее так испугало!

Бат свернулся в клубок у костра и накрыл лицо островерхой шапкой.

На вершины опустилась ночная прохлада. Луна проплывала высоко–высоко в небе, и степь в ее тусклом свете побледнела. Тенгери ничего, кроме плеска воды, не слышал и подумал, что вода в Ононе сейчас такая же холодная, как и лежащие на дне реки мертвецы. Они не были достаточно ловки на штурмовой лестнице и не учли ни быстроты и силы орлов, ни хитрости хана. А Бат все–таки солгал. Тенгери провел ночь без сна, уставившись в небо, и улыбался только что пришедшим в голову мыслям.

Некоторое время спустя Бат закричал во сне:

— Китайцы! Здесь китайцы!

— Это вам снится, десятник, — сказал лежавший рядом воин, а Тенгери притворился спящим.

— Я горю! Китайцы!

Бат заплясал и запрыгал на щебенке, сбивая огоньки со своей одежды.

— Он и впрямь горит! — Воины вскочили на ноги, и теперь уже Тенгери воскликнул: