Племянник Никифора Варда Фока захватил азиатские владения и уже объявил Цимисхия низложенным. К мятежу присоединились еретики павликиане, образовав свои отряды и скрываясь в пещерах. Варда Склир, которого василевс отозвал из Фракии и перебросил на Восток, завяз там в изнуряющей и безнадёжной борьбе с сарацинами и Вардой Фокой. А тут ещё этот презренный и неугомонный Святослав оказался у стен самого Константинополя.

Ужас сковал всех собравшихся на тайный совет. Но и эти самые близкие к василевсу лица, собравшиеся искать выхода из создавшегося положения, не были единодушны. Патриарх Василий, хотя на первых порах и казался примирённым и даже пошёл на уступки, когда Иоанн Цимисхий отменил законодательство Никифора, ограничивающее патриарха и ущемляющее церковь, всё-таки не был вполне доволен Иоанном. Всех этих уступок Василию было мало. Твердокаменный изувер и фанатик Василий, став патриархом, оказался строптивее своего предшественника и при каждом случае напоминал Иоанну Цимисхию о необходимости, да поскорее, обручиться с порфирородной царевной Феодорой, дочерью Константина Багрянородного, а преступную красавицу Феофано забыть навсегда. Цимисхий медлил с бракосочетанием. Безобразная, старая и глупая Феодора была ему ненавистна. И царь был вправе ожидать от упрямого и невежественного патриарха тайных интриг и поэтому скрытно уже возненавидел его, но пока не имел ни сил, ни уверенности, что сумеет и его свалить. Он хорошо понимал, что придурковатый и юродствующий по обету патриарх знает его намерения, и если фортуна готовит царю тяжкие испытания, изувер с охотой утяжелит их. Но пока глава церкви выжидает и колеблется.

Этого бесстрашного вояку, грозного василевса, пугала елейная твердокаменность монаха. Проницательный полководец чувствовал, что это недаром. И он был прав. Может быть, в ту пору в Византии и был только единственный человек, который не боялся Святослава, прихода руссов в Константинополь. Этот изнурённый постами и церковной службой старик, держал в своих руках теперь все вероисповедные нити на Востоке Европы, имел свои уши и глаза и в сёлах, и в городах, и в столице Болгарии, даже в стане Святослава, где было немало христиан.

И патриарх, который больше притворялся простаком, чем был им на самом деле, прекрасно был осведомлён о том, что Святослав равнодушен к делам веры и даже не против был принять христианство для внесения единомыслия в государство. К тому его настойчиво склоняла в своё время и покойница мать, но он опасался лишь отчуждения и насмешек дружины, в которой преобладали язычники.

Это вероисповедное вольнодумство было на руку патриарху: тем крепче при случае станет его духовная власть над душами новообращённых варваров. Вот почему он их не боялся. Он твёрдо был уверен, что перешедшие в христианство варвары становятся более покорными, чем мятежные соотечественники, понаторевшие в надоедливых еретических спорах. Пламенное простодушие обращённых славян ему чрезвычайно импонировало и льстило. Втайне он даже допускал, что уж ни рука ли Провидения направляет великого русского князя в утопающую в грехах и пороках столицу с развратным дворцом и многократно осквернённым клятвопреступлениями и цареубийствами Золотым троном.

Кроме того, он был стар, немощен, суеверен, мнителен и наказание василевса и его ближайших соратников казалось ему волеизволением свыше. Он никогда не роптал на бога и всем невзгодам мира искал источник в растлённом законоотступничестве державных властителей, а он-то уж постиг изнанку их душ и те пути, по которым они пробирались к земной власти, и образ их жизни, попирающий все моральные каноны христианского вероучения. В тайниках сердца он считал Цимисхия величайшим грешником, уготовившим себе геенну огненную, и даже был доволен, что тот испытывает страх, трепет и небывалое смятение.

Патриарх сидел в кресле как судья и пронзал испепеляющим взглядом полуголую Феофано. Её присутствие здесь он считал неслыханным кощунством.

Феофано, которую тут же после убийства мужа Цимисхий отправил в заточение в угоду общественному мнению и требованию патриарха Полиевкта, он потом тайно вернул и поселил у себя во дворце, а тут уже открыто предавался сладострастию при затаённой ненависти всего духовенства и многих сановников.

Феофано только и искала случая отомстить новому патриарху или извести его, но пока не знала, как это выполнить. Во дворце патриарх был сугубо насторожен и не прикасался к яствам.

Паракимонен Василий, опытный политик и притом умный чиновник, сейчас, насупившись, молчал. Его мнение о царях определялось не их личными качествами и не его собственными эмоциями, а сухим и точным расчётом: с кем останешься жив, если его сторону примешь. Паракимонен никогда не ошибался в расчётах. Цари враждовали, сменялись, погибали от рук заговорщиков; войны начинались, продолжались и кончались, мятежи вспыхивали и жестоко подавлялись, а без паракимонена не обходился ни один новоявленный властитель. Лукавый евнух наперёд предвидел судьбу каждого повелителя, которому служил, и всегда верно угадывал, когда надо изменить ему. Он уже сейчас, за это короткое время, когда Святослав второй раз завоевал Болгарию и вторгся в пределы Византии, основательно взвесил ситуацию и пока предпочёл поддерживать Цимисхия.

Конечно, он знал, что у царя много внутренних врагов и соперников. И не только Калокир, открытые домогательства которого были всем известны; и не только Варда Фока, захвативший области в Малой Азии и добивающийся византийского престола; многие другие честолюбцы, которые в империи никогда не переводились, домогались того же.

И кто только не перебывал на Византийском престоле. В данном случае все претенденты на престол казались паракимонену легковесными. Цимисхий, кроме прочего, импонировал ему исключительной храбростью, блестящим знанием военного дела, тонким и острым умом и исключительной образованностью. И это царь сам хорошо знал, поэтому пока и доверял своему паракимонену. И сейчас ждал от него самого дельного совета.

Несколько сановников, как истуканы сидели поодаль, не шелохнувшись, пышно разодетые в короткие белые туники с узкими рукавами, в узкие штаны и просторные зелёные плащи, по которым разбросаны украшения в виде розеток и в черных сапожках (в отличие от пурпуровых - царских). На их лицах окаменел страх и застарелое угодничество.

Василевс, отослав Феофано (которая, однако, встала подслушивать у двери), и освежившись вином, начал выкрикивать про то, что удар, нанесённый этим летом Вардой Склиром под Аркадиополем, должен был бы образумить руссов. Но когда этого военачальника перебросили из Фракии в Антиохию, которую окружили арабы, руссы вновь поднялись и вот теперь, заняв Фракию, подошли уже к столице. Кто-то направляет этого дикаря, Святослава, кто-то зорко следит за движением наших войск… Измена!

Слово «измена» поколебало неподвижность сановников, они зашевелились и закряхтели. Паракимонен спокойно заметил:

- Владыка, конечно измена. Не забывай Калокира. Он постоянно при Святославе и в то же время везде. Мы не знаем детальных обстоятельств, но Варда Склир полагает, что и в настоящее время Калокир у Фок в Азии и оказывает тлетворное влияние на их умы и действия и раздувает их мятеж, чтобы тем самым развязать руки Святославу на Балканах.

Сановники, не дыша, внимали Василию.

Царь ждал их совета, но никто не решился советовать. Тогда заговорил патриарх, смиренно опустив глаза долу:

- Святослав грозит выгнать нас в Азию. А Азия сама оказалась в огне мятежей. Бог мой, куда же нам деваться…

Сановники не шевелились, но по их окаменевшим лицам промелькнула судорога.

- Забыли бога-то, а на бога всегда уповай: враг хочет голову снять, а бог-то и волоса не даст. Помнить надо, с собакой ляжешь - с блохами встанешь. Нужда сдружила - корона раздружила. Раздружится друг - хуже недруга… Слушайте, слушайте…

Он впал в транс, вскинул руки, закатил глаза и загробным голосом возопил:

- Пал, пал Вавилон, яко великая блудница.