Василевс принял Льва Диакона в знаменитом зале, носившем название «Триклиния девятнадцати аккувитов». В этом огромном зале размещались девятнадцать столов. Всё было пышно и фантастично по богатству. Самый смелый полет воображения не мог бы сравняться с этой действительностью. В глубине зала находилось возвышение - трон и стол василевса. Иоанн Цимисхий восседал на троне между двумя массивными серебряными колоннами и богатейшими драпировками. На столах находилось множество золотой посуды.
Еле живого от испуга Льва Диакона подвели к царю. Историк упал на колени, не имея сил что-либо выговорить.
Его подняли насильно. Царь приветливо улыбался. Он ласково сказал:
- Наше время, столь украшенное многими победами василевсов и заполненное многими достославными событиями, которым не может надивиться мир, должен иметь и столь же достославных историков. Указали мне приближенные на тебя, как на самого способного и могущего быть нам полезным исторического писателя. Да и, кроме того, я сам тебя знаю. Я беру тебя придворным историком и посылаю с посольством к князю Святославу. Ты будешь свидетелем многих исключительных событий, которые под твоим пером обратятся в дар назидательный, возвеличивающий торжество ромейского оружия, мудрость василевсов и справедливость нашей державы. Ты напишешь не хуже Менандра.
Лев Диакон обезумел от неожиданности. Он не сумел ничего пролепетать, кроме следующим слов:
- Одно моё счастье… всегда бы видеть твоё лицо… и вечно чувствовать…
Он плакал от радости и бросился целовать край одежды василевса и ступни его сапогов.
- Не волнуйся, - сказал улыбаясь василевс. - Историку надлежит быть уравновешенным.
- Я мог бы превзойти Менандра… Все, что я пишу, совершается на моих глазах. И я постиг тайны столь прославленных историков. Менандр, проклиная войну, прославлял мир. Он считал мудрость высшим благом и силу разума находил выше силы оружия. Но выше разума и выше оружия божественное сияние, исходящее от твоего лучезарного лика, о, сильнейший, богопоставленный боговенчанный…
Он захлебнулся от накатившего на него восторга, и речь впала в бессвязное бормотание…
- Ничего… Это пройдёт… Обвыкнешься… - сказал василевс ещё приветливее и дал знак вельможам, чтобы все улыбались и слушали…
И воодушевляясь всё больше и больше, Лев Диакон произносил уже в экстазе, как заклинание:
- Ромейская держава заслоняла народы Европы от бесконечных набегов варваров, от их намерений затопить сокровища культуры своею дикостью. Некогда Ромейское царство почти погибало под ударами готов, затем его теснили гунны и вандалы, ныне оно должно сдерживать движение славян. О, дражайший владыка мой! Сейчас мы переживаем неслыханную трагедию, какие только знало человечество. Солнце цивилизации может померкнуть перед лицом грозного нашествия этого необузданного, не знающего страха - презренного варвара Святослава. Но как это было всегда, взоры всех устремлены сейчас на ромейского василевса, главы восточного и западного мира, на тебя, василевс вселенной: вместилище ума, поборника добродетели, не имеющего себе равного среди полководцев мира… Куда не достигнут его легионы, миссионеры, там достигнет своих целей - наш ромейский ум и опыт в делах человеческих. Чарующего влияния одного твоего имени и самодержавной власти достаточно, чтобы все твои верноподданные как один отдали свои жизни для спасения Европы и мировой цивилизации…
Накалившись до верноподданнического исступления, историк упал на колени.
- Я твой раб и сын, исполнен величайшего счастья, что чем-нибудь могу быть тебе полезен в эту минуту…
- Хватит, - сказал Иоанн Цимисхий, - остальное я всё сам знаю. И обратился к придворным. - Пригласите его к столу, он несомненно будет нашим верным слугой…
Льва Диакона посадили за царский стол. Здесь увидел он всех высших сановников, патрикиев, полководцев, которые казались ему призванными из каких-то иных миров. Как много было тонкости в их обращениях, предупредительности и изящества. Ни одного намёка на неудобства и неприглядность жизни. Остроумные беседы перемежались плясками скоморохов и фокусами шутов. Лев Диакон почувствовал, что не только какой-либо намёк на неудачи войск и смятения в тылу, но даже задумчивость на лицах пирующих была бы расценена как недоверие к силе и могуществу василевса. И он сам начал улыбаться, сперва натянуто, потом от выпитого вина всё охотнее, а потом и вовсе натурально.
Под утро он явился домой и первым долгом разыскал и в клочья изодрал своё начатое сочинение. Его обуял ужас, когда он подумал, о чём он смог написать. Когда заявился Христофор, и слуга доложил об этом, Лев Диакон сказал торопливо:
- Передай ему, что меня нет дома.
И даже как-то неприятно кольнуло его, что к нему могут заходить бездомные бродяги, высмеивающие в бесцеремонных стишках важных особ. Он слышал, как Христофор сказал слуге:
- Верно, твой хозяин познакомился с важным сановником. От него можно ожидать чего угодно. Он податлив, как наложница.
Лев Диакон постарался забыть этот случай, отмахнувшись от него, как от назойливой мухи.
Он вспомнил, что ему предстоит ехать с посольством к Святославу и следует всё это описать. Он стал искать подходящих фраз, которые не коробили бы царственного читателя и долго не мог найти подходящего тона к новому сочинению. Ясная, прямая, правдивая, свободная речь и мысль теперь казались ему опасными, неуместными, колючими. Он стал писать всё-таки через силу, выдавливая из себя каждое слово, которое он искал в памяти и которое было ему отвратно.
Глава XXIX. ПО СТОПАМ ЮДИФИ
- Варвары у ворот! Этот жуткий возглас, издавна заставлявший содрогаться ромеев, раздаётся ныне вновь и в доме простолюдина, и в самих Золотых палатах.
Иоанн Цимисхий сидел не на тронном кресле, а на ложе и без царственных знаков отличия: без диадемы, без скипетра, без пурпурного одеяния, сидел по-домашнему, только в короткой, доходившей до колен, тунике с простенькой нарукавной обшивкой, как у рядового сановника. С глазами, воспалёнными от бессонницы, устремлёнными поверх голов, сидящих перед ним царедворцев, срывающимся голосом, лишённым привычной выспренности, василевс выкрикивал об ужасных невзгодах, постигших страну, об изменниках, прокравшихся в ряды войск и даже в Священные палаты. Царедворцы, подавленные ужасом всеобщего смятения, только повторяли:
- Владыка… Преогромная туча еретиков… Злейшие и мерзостнейшие учения… Бесстыдство подлой черни…
- Вид у богумилов хмурый, лицо закутано, ходят с понурой головой и шепчут себе под нос…
- Зло скрывается и под богатым плащом, - обрывал василевс.
Царедворцы вздрагивали.
Уже одно только это пренебрежение к прославленной византийской репрезентативности свидетельствовало о небывалой растерянности василевса. Обняв его ноги, у постели распростёрлась измученная и бледная Феофано, растрёпанная, ещё не прибравшая себя после бессонной ночи. Глаз не смыкала. Всю ночь василевс проверял посты и дозоры, боясь проникновения во дворец шпионов, мятежников, заговорщиков. На рассвете он вернулся мрачным и взвинченным. В столице при общем смятении и кошмарных слухах вспыхнули пожары. Поджигал неизвестно кто. На улицах грабили, убивали, насиловали. На ипподроме взбешённая толпа металась в поисках сановников, чтобы с ними расправиться и орала:
«Хлеба!»
Третий год недороды, войны напрочь истощили страну и обезлюдили. Голод изнурял плебеев и обогащал спекулянтов. Было множество причин, чтобы василевс потерял самообладание. В общественных местах неизвестные фанатики православия возбуждали толпу напоминанием того, что бедствия, постигшие державу, насланы богом в наказание за беззаконность восшествия на престол царствующего Иоанна Цимисхия.
- Кровь невинно убиенного Никифора вопиет к небу!
Среди солдат, приверженных памяти покойного василевса, распространялся глухой, но упорный ропот.