Айна не в силах подняться, заплакала:

— Артык... — начала было она, но толстые короткие пальцы Баллы зажали ей рот.

Раздалось хрипение гнедого. Точно желая кого-то увидеть, конь, собрав последние силы, поднял голову, но тут же бессильно уронил ее на землю. Глаза его потухли, из-под ресниц выкатилась слеза...

Из груди Артыка вырвался подавленный стон.

Глава сорок седьмая

От арыка Халназара требовалось послать на тыловые работы четырнадцать человек. На случай, если кого-нибудь не примут по болезни, прибавили двух лишних. Волостной и старшина добавили от себя еще по одному человеку, и таким образом всего Халназар должен был доставить в уездное управление восемнадцать человек.

В самый разгар набора волостной освободил двоих, одного старшина, сорвав с родственников побольше, чем волостной, вернул с дороги, из остальных четырнадцать прошли врачебный осмотр, и их отвели в казарму. Ашир вытянул черный жребий и должен был ехать в глубь России. Мавы достался белый — таких оставляли работать на Туркестанской железной дороге.

Среди пятнадцати рабочих с халназаровского арыка одного обязана была дать семья Меле-бая, состоявшая из пяти мужчин. Меле-бай пожалел денег на рабочего, пожалел сыновей и, не выдержав попреков жены, пришел сам. Ему шел уже шестой десяток. На тыловые работы принимали людей не старше тридцати одного года, поэтому Меле-бай решил записаться тридцатилетним. Халназар знал, что Мелебай будет забракован, но не смог прямо отказать ему. Врач признал его негодным.

Полковник спросил его:

— Сколько тебе лет?

— Три...тридцать, — заикаясь, ответил Меле-бай.

— Тридцать? — удивился полковник и дернул Меле-бая за бороду. — Это с такой-то седой бородою? Врешь!

Кто-то пошутил:

— Баяр-ага, может быть, его бороде тридцать лет?

Присутствующие рассмеялись. Полковник стал допрашивать старика:

— Сколько у тебя сыновей?

— Че...че...тыре.

— Сколько лет старшему?

Меле-бай не знал, что ответить. Сказать тридцать пять, — сын окажется старше отца. Поэтому он снизил немного возраст сына:

— Двадцать семь.

— Так у тебя родился сын, когда тебе было три года?

Меле-бай растерялся:

— Нет, полковник-ага, я ошибся.

— А сколько же ему лет?

— Тридцать пять.

— Значит, сын старше тебя на пять лет?

— Ах, нет, не так...

— А как?

— Пятьдесят восемь.

— Сыну пятьдесят восемь, а тебе тридцать?

— Нет, баяр-ага, мне пятьдесят восемь.

Разгневанный начальник уезда приказал привести всех четырех сыновей Меле-бая, а самого его отправить в тюрьму. Но Ходжамурад сразу понял, что тут можно будет поживиться, и вступился за старика. Словно подмигивая своими полуопущенными веками, он обратился к грозному начальнику:

— Господин полковник, есть поговорка: один промах — не в счет. Бай ошибся, его можно простить. Он сам искупит свою вину.

Полковник понял намек и усмехнулся:

— Верно. Как не простить человека, который в трехлетнем возрасте стал отцом взрослого сына!

В это время подошел ахальский родственник Покги и отдал полковнику честь. На нем были сапоги со шпорами, черные брюки, рубашка защитного цвета, сбоку висела сабля, на желтых погонах белели нашивки, а на груди блестели две медали.

Взглянув на принаряженного фронтовика, полковник добродушно сказал:

— Вот за такого богатыря могу не одного — десять человек отпустить! Мираб свободен.

Покги Вала был вне себя от восторга, а вернувшись в аул, без конца хвалился и своим родом и бравым джл-гитом, вызвавшим похвалы полковника.

Семью Меле-бая волостной Ходжамурад за полторы тысячи рублей и большой ковер вовсе освободил от набора.

В тот же день Теджен был полон людьми в больших папахах. Не было счета тем, кто пришел провожать сына или брата, прощаться или просить об освобождении от набора. Притащилась и мать Ашира.

Город она видела в первый раз. Ее перепугал грохот и свист паровоза, мчавшегося, как черная кибитка. Дребезжащие арбы, фаэтоны с бубенцами оглушили ее. В нос ударили удушливые, необычные запахи. Все люди казались ей на одно лицо, все улицы — похожими одна на другую. Она не различала, где лавка, где учреждение. После долгих расспросов она отыскала, наконец, волостного и упала перед ним на колени:

— Волостной-ага, да буду я твоей жертвой, выслушай меня ради аллаха! Я из аула Гоша. У меня один сын, единственное утешение на старости лет. Его посылают по подложному жребию на работы.

— Ложь! Этого не бывает.

— Ах, да буду я твоей жертвой!

— Кто посылает?

— Да тот, что в нашем ауле, Халназар-бай.

— Халназар-бай не допустит несправедливости.

— Да преклоняюсь я перед тобой, волостной-хан, ты мне поверь! Бай не показал сыну жребия, а сказал: «Иди, вышел твой жребий». И отправил. У меня есть свидетели.

— Ты, старая, клевещешь на Халназар-бая.

— Хан мой, сынок, я не клевещу, я прошу тебя. Освободи мое единственное дитя. До самой смерти благодарить буду!

Волостной поморщился:

— Если мы будем освобождать единственных сыновей, нам придется распустить больше половины набранных. Пусть каждый пеняет на свой жребий. Ведь сказано: вынувши жребий, не плачут.

— Волостной-хан, тогда ты хоть вновь кинь ему жребий!

— У меня забот — не только о твоем сыне. Хватит, вставай!

Старуха обняла колени волостного, заплакала. Волостной приказал стоявшему тут же есаулу:

— Убрать!

Есаул пригрозил:

— Если не хочешь, чтобы тебя вытолкали взашей, уходи!

Несчастная взмолилась:

— Сыночек дорогой, и у тебя есть мать. Если б ты стал тонуть, разве она не бросилась бы в воду? Я нуждаюсь в твоей помощи, пожалей меня!

Волостной оглянулся назад, что-то промычал грозно, упираясь рукою в бок. Но, почувствовав под рукой хруст сторублевок Мелебая, рассмеялся и вышел.

К полковнику старуху не пустили, вытолкали за дверь. Она побрела по улице, причитая и плача. На базарной площади ей встретился Халназар и, пряча глаза, обошел стороной. Старуха обернулась и стала проклинать его:

— Ах, чтоб тебе не дома умереть, подлый бай! Чтоб тебе не любоваться на своих детей! Чтоб еда тебе стала ядом, а питье отравой!..

Как будто не слыша проклятий старухи, Халназар заложил руки назад и свернул за угол. Навстречу ему с церковной площади ехали всадники. И вдруг он крикнул, вытаращив глаза:

— Мелекуш!.. Мой Мелекуш!

Он узнал своего коня. Впереди сотки ехал командир карательного отряда. Конь извивался под ним змеей. Когда-то хорошо откормленный, Мелекуш заметно отощал, резко обозначились ребра, блестящая золотистая шерсть потускнела. Его можно было узнать только по гордой поступи и по тому, как непокорно выгибал он шею, грызя удила.

Халназар торопливо вышел на середину улицы и остановился. Во всей его грузной фигуре была растерянность. Глаза его смотрели сурово, а лицо угодливо улыбалось и усы шевелились. Он протянул дрожащую руку к своему Мелекушу и невнятно забормотал:

— Начальник, начальник... Ты хороший человек, добрый.... Конь мой...

Мелекуш узнал Халназара, пошел мелким шагом, затем потянулся к хозяину, словно хотел приласкаться к нему. Но сотник потянул поводья и погрозил Халназару нагайкой:

— Калтаман, калтаман, разбойник!.. В тюрьму посажу!

Халназар отпрянул назад, точно его ударили, и застыл на месте. Конники проезжали мимо, обдавая его пылью, а он все стоял, выпучив глаза и ожидая, что его вот-вот схватят. Слова сотника неожиданно приобрели для него зловещий смысл: «Коня поймали у разбойников — скажут, что сын принимал участие в восстании, могут и арестовать. Избави бог от гнева царя! Кто знает, — может, и мои богатства разграбят? Может, и дом сожгут?» Халназар уже раскаивался в том, что обидел старуху, мать Ашира. «Может быть, это ее проклятья убивают меня», — подумал он и кинулся к волостному.

Ходжамурада он нашел во дворе купца Котура. Вместе с мирзой Куллыханом волостной сидел в задней комнате и пил водку. Собутыльники только чокнулись, как в комнату торопливо вошел Халназар. Он был бледен, как мертвец, губы у него дрожали, он не мог слова выговорить. Волостной и мирза были удивлены неожиданным появлением бая, особенно поразил их испуганный вид Халназара. Они хотели было спрятать водку, но, поняв, что поздно, начали усиленно угощать его: