— Бай-ага, чокнемся!

Халназар машинально взял стакан и чокнулся. Стаканы столкнулись и разбились. Водка залила полы его шелкового халата, но он даже не почувствовал ее запаха.

Волостной и мирза побледнели от испуга и в один голос крикнули:

— Что случилось?

Халназар немного пришел в себя и, тяжело дыша, начал рассказывать:

— Мой конь... конь... Мелекуш... попал в руки людей, которые пошли за Эзиз-ханом. Сейчас я его видел. На нем ехал начальник царского войска. Я подошел и сказал: «Конь мой». Начальник поднял нагайку... крикнул: «Калтаман, калтаман!»

Ходжамурад тотчас понял, в чем дело, но решил, что ему выгодно припугнуть Халназара.

— Плохо дело! — озабоченно проговорил он, подмигивая Куллыхану. — Бай-ага, ты сам понимаешь, на твоих сыновей может пасть подозрение, что они принимали участие в восстании.

Халназар побледнел еще больше.

— Что же делать, что делать?.. — Он пришел в полное замешательство и умоляюще взглянул на волостного и мирзу. — Спасите! Мне больше не у кого искать помощи.

— Что делать?.. — задумчиво повторил волостной. — Придется доложить господину полковнику.

Хуже ничего не могло быть, — Халназар совсем растерялся. Раньше он мог положиться на доброе отношение к нему со стороны начальника уезда. Но в ту ночь, когда началось восстание, полковник резко оборвал его, крикнув: «Молчать!» Вспомнив об этом, Халназар судорожно глотнул слюну. Куллыхан, прихрамывая, подошел к Хал-назару и с пьяной улыбкой сказал:

— Вот, ей-богу, какие беспомощные! А что, если я приведу тебе коня?!

Волостной вдруг оживился:

— А ведь ты это можешь, Куллыхан! Ты дружен с командиром отряда. Сам говорил... Дружба все может!

Но Куллыхан вдруг заколебался:

— Дружба-то дружба, да ведь и служба...

Халназар понял его намек. Поднятая над ним нагайка офицера и страшное слово «калтаман» заставили его раскошелиться, и, может быть, первый раз в жизни он решил показать себя щедрым. Потрогав левый карман халата, он достал деньги, завернутые в тряпку, трясущимися пальцами развязал грязный шнурок и вынул четыре сотенных. Затем, разгладив их, неуклюже протянул волостному и мирзе, каждому по две.

Ходжамурад зажал в руке хрястящие бумажки и вежливо заметил:

— Бай-ага, мне можно бы и не давать.

— Ну, может, и тебе пригодятся.

Хромой мирза позавидовал деньгам, отданным волостному.

— Командира сотни я знаю, — заговорил он с намерением вытянуть у бая все, что удастся. — В таких делах он не промах, понимает, что сколько стоит. Боюсь, как бы ему не показалась его доля слишком незначительной.

Халназар вновь развязал узелок и достал еще четыре сотенных. Оставшиеся деньги он незаметно сунул в карман халата и встряхнул тряпку, показывая, что отдал все. Куллыхан успокоил его, но тут же дал понять, что Халназару придется, может быть, еще не раз раскошелиться.

— Бай-ага, спи спокойно. Заболит один бок, повернись на другой. Ни о чем не думай. Мало будет, добавлю свои. У нас с тобой и карман и душа одни. Короче говоря, когда завтра встанешь, конь будет у тебя.

На улице уже начинало темнеть. Волостной и мирза проводили Халназара и направились в чайхану Джумадурды. На перекрестке Куллыхан остановился и сказал своему спутнику:

— Пока ты соберешь компанию, я забегу к командиру сотни, — и заковылял в переулок.

Когда он вернулся, во внутреннем помещении Джумадурды уже началась игра. Ходжамурад стукнул рукой по груде бумажек:

— Давай на банк!

— А хватит пороху?

— Если поставишь сюда всех своих сородичей, и то хватит.

— Молодец, волостной-хан! — послышался голос сзади.

Волостной оглянулся и увидел Бабахана.

— Арчин-хан везде поспеет!

От табачного дыма у Бабахана першило в горле. Откашлявшись, он сказал:

— А знаешь, Ходжамурад, твоего коня убили.

— Гнедого?.. Ну и что ж!.. Вот тебе в одной руке два коня! — И волостной загреб весь банк себе.

— У меня есть и хорошая новость, — продолжал Бабахан.

— А ну?

— Поймали того, кто нарушил спокойствие в моем арчинстве и хотел опозорить Халназар-бая. Артыка Бабалы привезли сюда.

Хромой мирза ухмыльнулся:

— Тогда, арчин-хан, гуляем сегодня за твой счет.

Старшина ударил в ладоши. К нему утиной походкой подошел белобородый старик.

— Дядюшка Джумадурды, — обратился к нему Бабахан, — что нужно подать — сам знаешь... Плачу я...

Глава сорок восьмая

Когда Нурджахан сообщили, что у песков поймали Артыка, она подоткнула подол платья, взяла под мышку башмаки и со всех ног пустилась к аулу. Котел, в котором она варила дынный сок, кипел на огне, а дыня, заготовленная для сушки, так и осталась валяться. В ауле ей сказали, что казаки увели уже Артыка в город. Она прошла мимо куполообразных белых кибиток Халназара, произнося проклятия.

Душевная боль не сломила ее, а словно вернула былую силу. Она побежала в город, не чувствуя, как в ноги впиваются колючки и ломаются ногти на пальцах. Останавливалась она только у колодцев, чтобы утолить жажду.

Артыка без остановок примчали в город и втолкнули в камеру тюрьмы. Он впервые видел двери темницы. Его стали развязывать. Руки его опухли, волосяная веревка врезалась в тело и вместе с кровью приварилась к коже. Когда ее отдирали, Артык стиснул зубы и скривил лицо, но ни одного стона не вырвалось у него. Начальник тюрьмы удивленно смотрел на него бесцветными глазами:

— Ну и верблюд!

Артык хотел погрозить тюремщику кулаком, но онемевшая от веревки рука не поднялась. Он лишь угрюмо проговорил:

— Счастье твое... А то я показал бы тебе верблюда!

Подняв палец, тюремщик закричал надзирателям:

— Одиночка!

В одиночной камере, на железной койке, Артык немного пришел в себя. Откуда-то шел противный запах, от него мутило, кружилась голова. Артык осторожно лег на голые, без подстилки, доски. Он чувствовал себя совершенно разбитым после бессонных ночей, после этой скачки на крупе коня со связанными руками. Смертельно хотелось спать, но боль в руках обострилась, нахлынули тоскливые думы о матери, об Ашире и Айне. Он сам не понимал, бодрствует он или спит. Так пролежал он до утра в каком-то полубредовом состоянии. Иногда среди бессвязного бормотанья из его груди вырывалось: «Айна!», «Ашир!»

Утром его заковали в кандалы и вместе с другими арестантами вывели в город. В этот день из Теджена отправляли на тыловые работы первую тысячу мобилизованных в уезде туркмен. Улицы были переполнены народом. Арестованных намеренно проводили по самым людным из них, чтобы показать, что бывает с теми, кто осмеливается поднять руку против царя.

Они шагали попарно, позванивая кандалами. Вокруг них, сзади и с боков, шли полицейские с обнаженными шашками и казаки с винтовками. Через церковную площадь арестантов вывели на базарную улицу. Народ толпился по тротуарам. В одну сплошную линию сливались черные папахи туркмен, за ними даже не было видно дверей лавок и витрин магазинов.

Артык шел впереди один. Он держался с достоинством, лицо его было мужественно. Развернув плечи, он шагал широко, насколько позволяли кандалы; голова его была высоко поднята, взор устремлен вперед.

В толпе был и Иван Тимофеевич. Он с душевной болью смотрел на приближающихся кандальников. Но когда он увидел Артыка, сердце его забилось сильнее. Не сдержавшись он крикнул по-русски:

— Молодец, Артык! — и тут же добавил по-туркменски: — Смелее, друг!

Полицейские не заметили, кто крикнул, и не поняли, к кому относились эти слова. Но Артык сразу узнал голос Ивана. Оглянувшись, он встретился с ним глазами и звонко ответил:

— Прощай, друг, если умру, а не умру...

Один из полицейских толкнул его в плечо, не дав договорить.

У склада Котура стояли Халназар-бай и Бабахан. Увидев шагавшего посреди улицы Артыка, Бабахан с издевкой сказал:

— Поздравляю, богатырь, навесили тебе украшения!

Халназар ядовито спросил: