— Айна-джан, зачем так горевать? — тихо говорила она. — Не ты одна на выданье. Всех девушек так выдают замуж. Разве может быть выбор лучше того, который сделан отцом и матерью? Все равно, говорят, на «твоего» выпал жребий, и он уедет на тыловые работы в Россию. А вернется ли назад — еще неизвестно. Тебе лучше не надеяться на него.

Услышав о том, что Артыку «выпал жребий» и что он уедет на чужую сторону, Айна прислонилась головой к чувалу и, закрыв лицо руками, разрыдалась.

В это время в кибитке Мередов Эсен-Али вытряхивал из холщовых мешочков серебряные монеты и, отсчитав их, складывал туманами. Нобат-бай тут же передвигал отсчитанное в свою сторону. Мама наслаждалась звоном серебра и тянулась жадными глазами к нему. Она думала о том, как заживет теперь.

Вдруг соседка закрыла выходное отверстие вверху кибитки. Внутри стало темно. Она вроде помогала Айне, старалась разорвать путы, расстроить торг. Но синеватые новенькие краны (Кран — иранская монета) подействовали и на нее. Когда Эсен-Али вложил в руку гелин горсть двукранников, отверстие снова широко раскрылось, и в кибитку хлынул солнечный свет.

После передачи денег сваты договорились еще о том, что в дополнение ко всему Халназар-бай даст два верблюда определенной масти и возраста.

Вслед за тем Мамедвели сказал:

— Нобат-бай, теперь ты нам и сэхет (Сэхет — день и число, благоприятные для всякого начинания) назначь!

— Хорошо, я назначу день. Например, какой у нас месяц, ходжам?

— Месяц Мереда (Месяц Мереда— восьмой месяц лунного исчисления).

— Если месяц Мереда, то, например, сегодня десятое число, не так ли?

— Да.

— На какое же число падает сэхет?

Эсен-Али шутливо заметил:

— Для доброго дела, как говорит ишан-ага, каждый божий день — сэхет. Не так ли, Покги-ага?

— Хей, молодец, очень верно!

— В таком случае... например...

Мама громким шепотом из-под яшмака перебила Нобата:

— Слышишь, отец, вам говорю: у нас будет много гостей, и они должны приехать издалека. Вы уж назначьте день поближе к концу месяца.

Вмешался Мамедвели:

— Мама-бай, сказано: «С добрым делом спеши!» Чем скорее, тем лучше!

Эсен-Али засмеялся и, казалось, поддержал просьбу Мамы:

— Нет ничего лучше свадьбы! Если Мама-бай хочет пригласить много гостей, дадим ей недельку сроку. Пусть днем свадьбы будет семнадцатое число этого месяца.

Мама несколько ниже оттянула свой яшмак:

— Нет, не годится. Сказано: «В субботу не крои, в пятницу не кочуй!» А семнадцатое — суббота.

— Тогда пускай будет пятнадцатого, четверг.

— Оставьте, пожалуйста! Это же бяхлиль! (Бяхлиль — неблагоприятный день) В бях-лиль нельзя двигаться и на юг.

— Хорошо, в таком случае пусть будет восемнадцатое!

— Второе восьмое? (То есть восемнадцатое) Восьминогий — это бродячий. Нет, и это не подойдет.

— Мама-бай, ты и в девятнадцатом найдешь что-нибудь...

— Ах, ишан-ага! Девятнадцатое — день звезды! (День восхода звезды, по поверью, приносит бедствие) Разве вы...

— Постой-ка, молодуха! — прервал Маму Нобат-бай. — Ты так опорочишь все дни. Двадцатое число, например, всегда считалось для туркмена хорошим днем. Пусть это и будет сэхет!

Слова Нобата были одобрены всеми.

Глава двадцать восьмая

На краю бахчи стояло четыре низеньких шалаша. Два из них принадлежало семьям Артыка и Ашира. Неподалеку виднелось еще три-четыре шалаша из хвороста. Это были шалаши жителей Ахала, перекупивших у Халназара часть арендного урожая дынь и арбузов. На юг и на север от шалаша Артыка тянулись бахчевые поля, всюду на земле лежали груды дынь и арбузов. Люди у шалашей резали дыни на дольки и рогульками поднимали их для сушки на навесы.

День клонился к вечеру, солнечный зной понемногу спадал. Небо заволокла редкая, точно растянутая шерсть, пелена облаков. Легкий ветерок нес смешанный запах кунжутного поля, дальней пшеничной стерни и ближних пожелтевших дынь. Ничто вокруг не напоминало о лишениях и недостатках.

Позади шалаша Нурджахан варила в большом котле дынный сок. Подле нее возвышался ворох желтой кожуры. Сок, варившийся с самого утра, тяжело пыхтел на огне, все более сгущаясь и краснея. Нурджахан большим деревянным черпаком приподнимала густую массу, — она тянулась, как патока.

Убедившись, что сок почти готов, Нурджахан пошла в шалаш за пережаренной пшеницей, чтобы подбавить ее в котел. Из этой массы нужно было сделать потом комочки и высушить их на зиму.

Сахат Голак, сидевший у своего шалаша и резавший дыни для сушки, спросил ее:

— Ну как, соседка, сок уварился?

— Кажется, доспевает.

Нурджахан посмотрела на соседский навес, осевший под тяжестью сушившейся на нем дыни, и подумала: «Должно быть, и у нас будет не меньше».

Возле Сахата лежал ворох дынь, куча кожуры и семечки на циновке. Его жена нанизывала изрезанные дыни на палочки, а когда они немного подсыхали, поднимала их на навес. Руки у Сахата устали, и он решил немного передохнуть. Выбрав серую, еще не успевшую перезреть круглую дыню, он хотел вырезать и пожевать хрустящий ломтик. Но искалеченная когда-то рука, без большого и указательного пальцев, не удержала дыни: она выскользнула из рук и упала на землю, а нож воткнулся в ладонь. Увидя кровь, Сахат Голак бросил нож и нахмурился:

— Жена, эй! Дай какую-нибудь тряпицу!

— Ой, что случилось?

— Экое проклятье всю жизнь жить калекой!

Пальцы он потерял на постройке железной дороги Мары — Теджен, потерял не от какого-нибудь несчастного случая, а от руки стражника. Тогда Сахат был сильным молодым человеком. На земляные работы начальство согнало тысячи туркмен. В их числе был и Сахат. Люди не выпускали лопат из рук, ко дню прибавляли ночь, а за свой изнурительный труд получали всего по одному крану в день. И этих денег не давали уже три месяца. Выбившиеся из сил, голодные, они тысячной толпой двинулись к Махтумкули-хану, тогдашнему правителю Тедженского уезда. Но Махтумкули-хан вместо того, чтобы выслушать просьбу голодных, вызвал отряд пошчи и приказал гнать тысячную толпу обратно на работы. Вот тогда-то Сахат и потерял пальцы на руке. Остро отточенная сабля стражника молнией сверкнула над ним. Стараясь защитить голову, он поднял руку. Всадник взмахнул шашкой: указательный палец у Сахата отлетел сразу, от большого пальца остался только нижний сустав. С тех пор Сахат и получил прозвище «голак», то есть культяпый, калека.

Всякий раз, когда увечье давало себя чувствовать, Сахат Голак приходил в ярость. Картина избиения стражниками народа вставала перед ним как живая: в такие минуты он словно опять видел широкое поле, усеянное окровавленными шапками, халатами, свалившимися с ног чокаями, видел размозженные головы, выбитые глаза. Сахат метался тогда как помешанный и долго не мог прийти в себя.

В таком возбужденном состоянии застали его Артык и Ашир, вернувшиеся с общего гумна. У одного в руках были вилы, у другого — сито; на лицах обоих лежала пыль. Сахат Голак взглянул на пустую арбу, на старого мерина с отвислой губой, остановившегося неподалеку от шалаша, и понял все. Не расспрашивая, он молча опустил голову. Но Нурджахан ничего не подозревала. Она выпрямила спину и улыбнулась Артыку:

— Ну как, сынок, управились с делом? Распределили все?

— Да, все.

— Где же?.. Вы ничего не привезли?

— Да так вышло...

— Или вы закопали зерно?

— Нет, не закапывали.

— Оставили в поле?

— Не осталось и в поле.

— Так что же вы делали?

Артыку хотелось кричать, ругаться, но он боялся причинить матери боль. Горько улыбнувшись, он отер пыль с лица и ответил:

— Мать, мы работали на арендованной земле.

— А разве на арендованной земле урожая не бывает?

— Ты же сама знаешь, мама, — одной третью урожая завладел Халназар-бай... А остальное пошло ему в уплату долгов.

Нурджахан не стала больше ни о чем спрашивать. Повернувшись к шалашу, она наклонилась, чтобы поднять мешок, и украдкой вытерла слезы.