— Э-э-эй, кто там! Баллы-ы! Мавы, эй!

Мавы, успевший уже раз десять сбегать в овечий загон с ведром, наполненным дынными корками, бросил ведро и поспешил на зов:

— Пред тобою, ага!

— Чтоб ты околел, проклятый! — выругался Халназар. — Ослеп, что ли? Почему не освободил коня?

Мавы, обтерев о штаны липкие руки, бросился к Ме-лекушу.

Садап-бай, выходившая из кибитки, вздрогнула, когда раздался голос разъяренного Халназара. Мехинли вскочила на ноги, загремев ведром. Бродившие возле кибиток невестки испуганно оглянулись и плотнее закрыли рты яшмаками.

Халназар вымыл правую ногу и сунул в калошу. Когда же он собрался мыть вторую и взялся за кувшинчик, из него вытекло всего несколько капель воды. Приплясывая на одной ноге, он опять заорал:

— Эй, кто там! Эй, вы! — и швырнул посудину. Белый кувшинчик, перекувыркнувшись несколько раз, загремел у двери второй кибитки. Две жены и две невестки кинулись из разных кибиток к Халназару с четырьмя кувшинчиками в руках.

— Эх, свиное отродье, — ругался он. — Дармоеды, чтоб вас разорвало!

Никто из жен и невесток не проронил ни звука.

Белые глаза Халназара наводили ужас на женщин, стоявших с опущенными головами. Они протягивали разъяренному баю свои кувшинчики, прижимая к губам яшмаки. Дрожавшая всем телом Мехинли едва держалась на ногах. Халназар схватил первый попавшийся кувшин и бросил в Мехинли. От удара в плечо она пошатнулась, вода потекла по засаленному платью, закапала у щиколоток.

— Чтоб вам сдохнуть, нечистые твари! — рычал Халназар. — Сколько же раз мне говорить, чтобы все делалось вовремя!

Садап-бай со вздохом вымолвила:

— Ой, отец, зачем так ругаться? — и полила ему из своего кувшина.

Халназар обругал и ее:

— И тебе давно пора сдохнуть!.. Не могла доглядеть?

Вымыв ноги, он обсосал с пальцев обеих рук капли воды и, поднявшись, взглянул на запад.

Солнце, огромное, как ворох соломы, стояло над землей на высоте копья. Маленькие тучки около него переливались разными цветами. Одни блестели, как позолоченные, другие пылали, как жар саксаула. Ветра не было, и солнце казалось осыпанным пылью, поднятой стадом идущих с поля коров. Старики в ватных халатах, бородатые люди в грубых чекменях и безусые юнцы в заломленных набекрень папахах шли в мечеть с обеих сторон халназаровского ряда. Халназар не спеша стал собираться.

Когда он вошел в обсаженную колючкой, врытую в землю мечеть, Мамедвели-ходжа в белой чалме уже сидел на месте имама. Позади него горбатый служка, суфий, монотонно тянул слова текбира (Текбир — торжественное славословие аллаху): «Аллахы экбер, аллахы экбер! Эшхеди эн-ля-илля-ха иль аллах» («Аллах велик, аллах велик. Свидетельствую: нет бога кроме аллаха...»).

Всю свою жизнь этот служка в грязной, кое-как наверченной на голове чалме повторял слова текбира, не понимая их смысла.

Имам встал с места и, приступая к молитве, поднял руки к ушам. Молящиеся также поднялись на ноги и стали повторять вслед за имамом все его движения. Халназар поднимался и опускался для земных поклонов, произносил слова молитвы, но мысли его были далеко: «Дыня, полученная в счет арендной доли урожая, гниет и пропадает... Некоторые обмолачивают свою пшеницу тайком, — их трудно учесть. Есть и такие, которые открыто воруют арендную долю... Что с ними делать? К каждой копне караульщика не поставишь!.. И все-таки надо кого-то примерно наказать. Чтоб другим неповадно было!..»

Вот Мамедвели, повернувшись к молящимся, опустил лицо и, потупив взор, повторяет про себя молитвы. У него действительно скорбный вид, и все думают: «Бедняга молит владыку неба и земли за народ, дай бог, чтобы молитва его была принята!» Но и у Мамедвели мысли идут совсем в другом направлении. «Сколько же в том году, — думает он, — будет дохода от подаяний...

Не даст ли Халназар-бай дыньки с арендной доли?» По окончании молитвы люди расселись во дворе перед мечетью. Мамедвели прислонился спиною к двери, а Халназар сел на корточки, — они не хотели пачкать хорошую одежду.

Несмотря на то, что Покги Вала уже несколько раз рассказывал о своей поездке в Мары к Гюльджамал-хан, здесь его опять попросили рассказать. И он охотно заговорил:

— Порядки у Гюльджамал-хан не такие, как у теке и других туркмен. Ох, лучше и не говорить об этом! Нет счету приходящим и уходящим... Да, глупый слуга сперва хотел отвести нас в дом для гостей, но разве я пойду туда? Я пошел прямо к самой Гюльджамал-хан. Она засуетилась: «Ах, ох, мой братик приехал!» — и обняла... Говорить ли о плове, о разных угощениях...

Кто-то из шутников прервал его:

— Покги-мираб, то, что ты ел и пил, — твое. Ты расскажи, о чем говорили.

— Э-эй! Что скажешь, если не было места, куда выплюнуть табак!

— Да, для тебя это... Ты ведь без своей жвачки минуты не проживешь!

— Я-то? А мне все равно, кто передо мной — хан ли, бек ли. Я сплюнул табак под стенку, а они поставили передо мной чашу из серебра и говорят: «Сюда плюй».

— У тебя нет серебряной монетки, чтобы дать жене на украшения, — раздался чей-то недовольный голос,— а у них...

Мамедвели, поглаживая бороду, пояснил:

— Все от бога! Если создатель расщедрится, он сыплет без счета.

Артык сидел в сторонке, подостлав под себя чекмень. Рассказ толстяка Покги и особенно слова ходжи ему не понравились, и он сказал насмешливо:

— Ходжам-ага, совместимо ли со справедливостью бога то, что у одних нечем прикрыть тело, а у других серебра столько, что они плюют в серебряные чаши?

Мамедвели накинулся на него:

— Ах ты, несчастный! Будешь восставать против бога — станешь отступником и проклятие падет на твою голову!

Суфий в желтом халате набожно произнес:

— Аллах, милостив будь к грешным рабам твоим. Покайся, сынок, покайся!

Но Артык, помня слова Ивана Тимофеевича, вовсе не думал каяться и смело вступил в спор:

— По-моему, в этих делах аллах ни при чем!

— Что ж ты думаешь, Гюльджамал-хан воровством накопила свои богатства?

— Думаю, что народ пограбила немало.

Покги поморгал своими маленькими глазками и сказал:

— Ты, халиф, настоящий смутьян! Не можешь утерпеть, чтобы не выскочить против всех. Честь и богатство Гюдьджамал-хан не похожи на наше с тобой. Ее и царь знает...

— Конечно, не похожи!

— Если тебе это понятно, так и помалкивай!

— Нет, Покги-мираб, я молчать не буду! — заговорил Артык, вдруг вспомнив все свои обиды. — Вы отняли ото рта у одного, у другого, у третьего, чтобы помазать губы Гюльджамал-хан. Конечно, теперь она может делать горшки для плевков и навоза не то что из серебра — из золота.

— А кто отнял у тебя ото рта?

— Тот, кто взял третью часть моей бахчи! Кто поставил караульщика у копны моей пшеницы!

Халназар не мог стерпеть этого. Он гневно крякнул и огрызнулся:

— Артык, ты знай, кого задеваешь! Я ничего не отнимал у тебя. Я взял только то, что мне положено. Да, я деньги платил за это! И когда ты начнешь молотить пшеницу, я не постесняюсь открыть свой чувал.

— Бай-ага, ты, что ли, помогал мне сеять?

— Я сеял золото!

— Ты сеял золото для того, чтобы сделать золотые плевательницы для Гюльджамал-хан и заодно самому получить раз в двадцать больше положенного!

С разных сторон послышались голоса:

— В словах Артыка есть правда, эй!

— Он правильно говорит!

— Какая тут правда? Ложь!

Мамедвели, протянув руку, успокоил толпу:

— Люди, не будьте легкомысленны! Благодарите бога, если сумеете освободиться от набора ценой урожая и скота. Был бы жив человек, а добро придет. Еще посеете — бог даст урожай, разбогатеете!

Стадо, прошедшее мимо, обдало пылью сидящих возле мечети. Покги Вала воспользовался тем, что разговор оборвался, и продолжал свой рассказ.

— Гюльджамал-хан шлет привет, — снова заговорил он, — всем родственникам, всему народу. Сказала: пусть не печалятся, пусть пребывают в молитвах.

Мамедвели тотчас же отозвался: