Расшивая воротник халата, Айна украдкой наблюдала за мачехой. Видя, что она пришла в благодушное настроение, Айна решила поговорить с ней.

— Мама! — тихо заговорила она.

Мачеха, придержав пиалу, которую она вертела в руках, чтобы остудить чай, подняла глаза на Айну. Та сидела потупившись. Сделав подряд несколько глотков, Мама отозвалась равнодушным голосом:

— Что, дочка?

Айна невесело улыбнулась и с трудом проговорила:

— Мама, вы... сватаете меня?

Вопрос Айны, казалось, не произвел никакого впечатления: Мама вытянула левую ногу и стала звучно глотать чай. Но вдруг она отставила пиалу и с удивлением вытаращила на Айну глаза:

— Разве пристало девушке задавать такие вопросы? Ты зачем это спросила?

— Ай, так себе... Мне показалось...

— Это тебя не должно касаться.

— Конечно, мама... Но только...

— Эй, девчонка, не стыдно тебе? Как можно не доверять матери!

Сердце Айны было истерзано. Ей хотелось резко ответить, но она знала, что только лестью можно от нее чего-нибудь добиться.

— Да нет, мама, ты не так меня поняла. Я ведь знаю, что ты вырастила меня и не сделаешь мне худого.

Мама сразу смягчилась и стала хвастаться:

— Ой, и не говори! Чего только я не перенесла, пока ты поднялась. Сколько я потрудилась!

— Я тебе благодарна, мама.

— Да, как бы там ни было, я думаю, что настало время и мне отдохнуть.

Слово «отдохнуть» имело для обеих разный смысл. «Я потрудилась, но теперь приду к изобилию», — мечтала Мама. «Мачеха хочет обменять меня на богатство, чтобы больше есть и спать», — думала Айна. И она голосом, в котором прозвучала мольба и тоска, воскликнула:

— Мама!

Удивленная мачеха медленно повернула голову:

— Э... э... девчонка... Что это сегодня с тобой?

— Не продавайте меня!

— Фу, глупая! Что ж, ты век будешь оставаться незамужней?.. А, да провались ты! — вдруг рассердилась Мама. — Не наследницей же тебе быть!

Айна с трудом проглотила слюну:

— Но ведь он — вдовец, с ребенком!

— Ах ты, дрянь девчонка! Что ж из того, что вдовец? Он — почти ровесник тебе, и кибитка у него — всем на зависть, как город!

Айна заморгала влажными глазами:

— Не надо мне кибитки, ничего не надо!

— Пошла вон, чтоб тебе отрезали голову! Нечего сказать, нашла разговор. Разве у твоего отца не было ребенка, когда я выходила за него? Разве я когда-нибудь тяготилась тобой? А ты еще плачешь, когда тебя выдают за хорошего человека. Не ценит добра, чтоб ей отрезали голову!.. Ну и плачь! Поди колючками глаза утри!

Айна, всхлипывая, стала упрашивать:

— Мама!.. Кто же у меня есть, кроме тебя!.. Сжалься надо мной! Не бросай в огонь своими руками!

— Замолчи, ужаленная змеей! Я хочу тебе счастья! А ты тут...

Айна прервала ее:

— Не хочу я такого счастья!

— Ты сейчас плачешь, а там благодарить будешь! И я когда-то лила слезы.

— Мама, не мсти за себя!

Мама вздрогнула. Вдруг она швырнула на ковер пиалу, из которой пила, и крикнула:

— Ах ты, чтоб тебе остригли башку! Чтоб тебя на куски изрубили! Я ей добра желаю, а она вон какие слова...

— Лучше быть на куски изрубленной, чем попасть в кибитку постылого!

— Замолчи! Я знаю, что делаю!

Айна долго сдерживалась, но теперь она дала волю своему гневу. Она хорошо помнила, как мачеха в детстве трясла ее за плечи и приговаривала: «Почему ты не пропала, противная!» Тогда лицо ее становилось таким же злым, как сейчас. Она угрожала Айне: «Ух ты, дрянь этакая! Вот погоди — продам тебя самому скверному!» Может быть, у Мамы и не было такого намерения, но Айне теперь казалось, что это было давним решением. И она, наполнив свои слова ядом, сказала:

— Если б ты была родной матерью, то пожалела б меня! Со своей Соной ты, конечно, так не поступишь...

Тогда Мама, задрожав от обиды, запричитала:

— Правду говорят: «Платой неверного будет черная сабля». Так-то ты платишь мне за все, что я для тебя сделала! И в холод и в зной нянчилась с тобой, недоедала, недосыпала, только бы никто не бросил упрека, что я не родная мать... — Горло у нее перехватило, глаза наполнились слезами.

Обе заплакали.

— Мама! — снова взмолилась Айна, протягивая руки.

Но мачеха оттолкнула ее:

— Убирайся прочь, чтоб тебе не видеть светлого дня до самой смерти!

Айна со стоном упала на ковер и зарыдала.

Глава двадцать пятая

Когда Нобат-бай и Покги Вала вошли во двор, вышедший им навстречу слуга показал рукой на маленький домик:

— Если вы гости, идите туда.

Слова слуги и указанное им строеньице не удовлетворили Покги. Не долго думая, он спросил:

— А где живет Гюльджамал-хан?

Оказывается они вошли во двор не с той стороны. Домик для гостей находился слева. Справа виднелись два дома из жженого кирпича, под железной крышей Слуга указал на дом поменьше.

Покги и Нобат-бай двинулись по указанному направлению. Слуга крикнул им вслед:

— Эй, люди! Помещение для гостей здесь!

Покги обернулся и важно произнес:

— Мы не из тех гостей, которые пойдут туда!

Покги Вала не знал в лицо Гюльджамал-хан, но так как она была из рода Амаша-Гапанов, то он считал ее своей родственницей и верил, что она с радостью встретит его. Для ее детей он купил в подарок фунт конфет в красных и синих бумажках с бахромой на концах.

Было далеко за полдень. Тени толстяка Покги и Ноба-бая, подергиваясь, проплыли по стене, а затем сразу удлинившись, скользнули вдоль дома.

Эти тени нарушили размышления старухи, которая сидела на открытой веранде. К ней, кроме близких, редко кто заходил; слуги парами не ходили, из тех, кто бывал у нее, никто не имел обыкновения появляться с задней стороны дома. Не успела она взглянуть, кому принадлежат тени, как два человека остановились у веранды и в один голос сказали:

— Салям!

Старуха, увидев перед собой незнакомых людей, ответила холодно:

— Здравствуйте!

Это была сама Гюльджамал-хан. Она только что хотела кликнуть слугу, чтобы он показал помещение для гостей, как Покги, сбросил свой хурджун (Хурджун — переметная сумка) на веранду, протянул руку, придерживая рукав:

— Давай-ка поздороваемся, тетушка Гюльджамал!

Гюльджамал-хан растерялась от неожиданности. Решив, что это кто-нибудь из дальних родственников, она обеими ладонями слегка ударила но рукаву толстяка. Потом протянулась рука другого человека. Когда она так же хлопнула ладонями о ватный рукав Нобат-бая, поднялось облачко пыли.

Покги без приглашения уселся на большой ковер и поджал под себя ноги. Гюльджамал-хан пристально смотрела на гостей и не могла понять, кто они и откуда. По самоуверенности толстяка, по его полному красному лицу и по той бесцеремонности, с какой он расселся на ковре, она склонна была принять его за ходжу.

— Ну, гости, спрашивайте, — обратилась она к обоим.

— О нет, Гюльджамал-эдже, начинать тебе!

— Вы — не потомки пророка?

— Откуда ты, оттуда и мы! — ответил Покги.

Гюльджамад-хан опять пристально взглянула на одного, затем на другого и опять ни в одном из них не признала никого из своей многочисленной родни.

При виде Гюльджамал-хан, ее высокомерной холодности Нобат-бай совсем опешил и стоял в нерешительности. Заметив, что он устало переминается с ноги на ногу, Гюльджамал пригласила:

— Проходите, садитесь.

Покги начал спрашивать о здоровье. Казалось, вопросам не будет конца. Нобат-бай тем временем с любопытством рассматривал владетельную вдову.

Старухе было уже лет под семьдесят, однако стан ее был прям и живые черные глаза не потеряли блеска. Роста она была небольшого, не худая, морщины были мало заметны на ее полном лице, но беззубый рот и запавшие губы выдавали ее преклонный возраст. В одежде ее Нобат-бай не заметил ничего, что бы сильно отличало ее от состоятельных женщин аула. На ней было обыкновенное синее платье, на голове — маленькая шапочка, покрытая белым тонкого шелка платком. Но золотые браслеты с драгоценными камнями, кольца с яхонтами, каких Нобат никогда не видел на байских женах, свидетельствовали о ее богатстве.