В это время Ораз-Сердару подали телеграмму. Взглянув на нее, командующий хлопнул рукой по столу:

— Да озарятся очи твои, Кельхан! Хитрость лисы удалась — ворон в клетке!

В течение трех дней после этого Кельхан ничего не мог предпринять в отношении Кизылхана. Весть об аресте Эзиза вызвала в отряде волнения.

Кизылхан собрал командиров и потребовал немедленного нападения на штаб Ораз-Сердара. Кельхан выступил против него. Оба схватились за револьверы. Но вмешались другие, стали успокаивать сотников. Кельхан понял, что сгоряча допустил ошибку. По совету Ораз-Сердара, он должен был действовать с осторожностью лисы. Следовало согласиться с планом Кизылхана, но потребовать отсрочки. Нападение было бы отсрочено, а тем временем можно было бы сообщить о заговоре в штаб и арестовать Кизылхана. Кельхан поспешил исправить свою ошибку.

— Кизылхан, — миролюбиво заговорил он, — я погорячился, прости. Ты, конечно, прав! Но сейчас нам не дадут и пошевелиться. Сейчас следят за каждым нашим шагом. Пусть пройдет два-три дня, наши враги успокоятся, и тогда мы нападем.

Кизылхан молчал.

В тот же день Кельхан сообщил о намерениях Кизылхана в штаб.

Разгадал ли Кизылхан замыслы Кельхана, или решил действовать иным путем, но с наступлением темноты он снялся со стоянки и ушел со своей сотней в неизвестном направлении.

Глава девятнадцатая

В разгар весны Артык со своею конницей все еще стоял на станции Равнина. Долгое бездействие раздражало его. Он не раз просился пойти в глубокую разведку, но Иван Тимофеевич, хорошо зная его характер, не разрешал. Он знал, что Артык не удержится, чтобы не ввязаться в бой. Если не встретит достаточного сопротивления, он пройдет до самого Байрам-Али, в результате подняв преждевременный переполох в стане белых, сорвет тщательно подготовляемое наступление. Он видел, что Тыжденко хорошо влиял на Артыка, но был уверен, что в боевой обстановке и Алеша не смог бы остановить его.

У Артыка заговорило самолюбие. Он думал: «Других посылают в разведку, а я что же — не справлюсь?..»

Весеннее солнце стояло высоко над землей. Артык медленно шагал в стороне от железной дороги, опустив . голову. Удалившись от станции, он поднялся на бугор и посмотрел вокруг. Молодые травинки только что пробивались сквозь почву. Проснулось все живое. Мыши, ящерицы шмыгали повсюду. На песчанике видны были следы лисицы и зайца. В небе звенели жаворонки. Под ласковым весенним солнцем всякой твари — и свадьба и праздник.

Но Артыку теснило сердце. Несколько минут он неподвижно стоял на бугре.

Тыжденко, заметив, что Артык чем-то расстроен, потихоньку двинулся вслед за ним. Поднявшись на бугор, он подошел к Артыку и оживленно заговорил:

— Посмотри, Артык, как хорошо вокруг! Весеннее солнце пробудило землю и все живое на ней.

Артык, не меняя позы, еле слышно ответил:

— Вижу.

— А почему ты такой невеселый?

Артык пристально посмотрел на своего комиссара.

— Ты не знаешь причины?

— Нет.

— Если не знаешь, скажу: солнце, давшее жизнь всему живому, не дало ее мне.

— Но ты — живой?

— Нет, Алеша, я не живой. Сколько уже месяцев мы стоим здесь без дела, никуда не двигаясь.

— Я понимаю тебя, Артык. Ребенок торопится, а шелковица созревает в свое время.

— Нет, Алеша, я не ребенок. Я очень хорошо понимаю, зачем я бросил свою семью, родной аул и пришел сюда. Я знаю, что взоры моих близких все время обращены на дорогу. Конечно, это не так важно. Но народ?.. Кровожадные хищники продолжают терзать его грудь. Почему мы не спешим на его зов? Или мы боимся хищников? Почему нам не померяться с ними силами?.. Вот это меня и мучает

— Что, командование этого не понимает? Ты думаешь, у Чернышова душа не болит?

— Почему ж тогда мы столько времени стоим здесь?

Тыжденко положил руку на плечо Артыка:

— Друг мой, что важнее — открыть дорогу сначала на Ашхабад или на Москву?

— Кто сомневается в этом? Конечно, на Москву.

— Тогда слушай. Ты ведь знаешь, что атаман Дутов угрожает Актюбинску. Взятие Актюбинска белыми равносильно удару копья в бок Туркестану. Этого и добивался продавшийся интервентам Осипов, когда поднимал восстание в Ташкенте. Вот почему советское командование решило сначала покончить с фронтом Актюбинск — Оренбург и открыть путь между Ташкентом и Москвой. Основные силы Красной Армии брошены на Актюбинский фронт. Поэтому мы здесь и ограничиваемся пока обороной. Восстание белогвардейцев в Ташкенте подавлено. Атаман Дутов уже получил здоровый подзатыльник. Знаешь новость: путь на Москву открыт! Теперь брат, — Алеша похлопал Артыка по плечу, — и ты скоро сядешь на своего Мелекуша и вволю поработаешь саблей!

Артык обнял Тыжденко.

— Это правда? Верно ли, что дорога на Москву открыта?

— Какое право имеет комиссар обманывать командира?

— Брат, когда ты был караульным в ашхабадской тюрьме, ты понимал такие вещи?

— А ты понимал?

— Я и теперь мало что понимаю.

— Ну, это не так. Давно ли ты думал добиться свободы для туркменского народа через Эзиза и ему подобных? А теперь ты — один из верных бойцов советской власти. Ты не хуже меня понимаешь теперь, с кем. надо идти и с кем бороться, чтобы добиться свободы и счастья.

— Ты ведь ученый, а я?..

— Верно, я больше читаю, чем ты.

— И я теперь читаю татарские и узбекские книги, но понимаю еще плохо. А на туркменском языке книг нет. По-русски же стою на месте, никуда не двинулся.

— Научишься, брат, всему!

Артык уже другими глазами посмотрел на зеленеющую равнину и вспомнил Амударью.

— Смотри, Алеша, как прекрасна наша земля! Чуть дождь упадет, солнце выглянет — сразу все зазеленеет. Если б вода, какие были бы здесь урожаи! А если бы провести сюда воды Амударьи, как говорил Иван, пустыня превратилась бы в рай.

— Так и будет! Мы с тобой взяли оружие ради свободы этой прекрасной земли, — мы будем и свидетелями того, как эти пустыни превратятся в цветущий сад. У нас светлое будущее!..

Командир и комиссар вернулись к своему эшелону. Джигиты играли на дутарах, пели песни.

Корда командир и комиссар подошли и сели, бахши запел песню на слова Махтумкули:

Если скакун падет, то в пустыне — конец надежде.

Все же скачи, джигит, коль пред тобою простор.

Если погибнет муж, — мир счастлив пребудет, как прежде;

Значит, — счастье вкушай, коль его заприметит взор.

Есть такие юнцы, что и слова толком не вставят;

Есть и такие, что вмиг дыханьем камень расплавят.

Если отстанет конь, то джигита старость придавит:

Как на таком тихоходе мчаться во весь опор?

Сотня трусов слабей одного, в ком дышит отвага;

Храбрый в огонь и воду пойдет за народное благо:

Гляньте на подвиг труса: бежит он, жалкий бедняга,

За пыль от копыт приняв туман, сползающий с гор!

Бахши кончил петь. У Мавы невольно вырвалось:

— Эх! Как будто он всю жизнь провел в боях!..

Ашир перебил его. Указывая на эфес своей кривой сабли, он спросил;

— Как думаешь, эту саблю мастер для чего сделал?

Мавы хлопнул ладонью по прикладу винтовки:

— А это для чего смастерили?

— Я другое хочу сказать. Разве не песня шахира навострила эту саблю? Его слова и на меня действуют. Оружие — оружием, но.. — Ашир положил руку на сердце, — если это на месте, твое дыхание, как сказал шахир, и камень расплавит.

Песни смолкли, — другое привлекло внимание джигитов: со стороны Чарджоу пришел вагон командующего. Тыжденко побежал на станцию. Через несколько минут в вагон позвали и Артыка.

Иван Тимофеевич, здороваясь с Артыком, спросил:

— Как настроение, товарищ командир?