В обширную кибитку плотно набились женщины аула. Накрывшись халатами, они расселись на коврах, как головки сахара в синих обертках. Каждая из них, не слушая, что выкрикивают другие, стала оплакивать своих близких, даже давно умерших. По всему аулу разносился заунывный плач, как завыванье шакалов.

Мать Ашира, выполняя обычай, хоть и присоединилась к плакальщицам, но в душе была рада. Она верила, что бог услышал ее молитву и послал смерть Халназару. Мама, не чувствуя ни скорби, ни радости, только повторяла свои обычные причитания и выла, сама наслаждаясь своим голосом. Из общего хора выделялись пронзительные причитания Садап-бай:

Повалилась чинара моя, ой, ой!

Честь померкла, почет развеялся вдруг:

В путь последний ушел мой муж дорогой,

Мой возлюбленный сердцем супруг и друг!

Ах, не дома он умер, не средь родных;

Боль ему не смягчала улыбкой я.

Где теперь он, опора детей моих,

Где он, радость моя, надежда моя?

Трон мой рухнул, и мой распался венец,

И рассыпались вмиг мои жемчуга.

Рок меня поразил, губитель сердец,

И согнулся мой стройный стан, как дуга, А-а-а!..

На широком ковре и паласах, разостланных перед дверью кибитки, уткнувшись лбами в землю и выпятив кверху зады, басовито и хрипло ревели мужчины.

— Ва-ай! Ва-ай! — созвучно ревели они.

Баллы некоторое время тянул вместе со всеми, но потом решил сдержать себя, показать свою твердость. Женщинам, причитавшим в кибитке, он крикнул:

— Перестаньте! Довольно!

Голоса женщин постепенно затихли. Только невестка-фаланга, может быть назло ему, продолжала завывать с такой волчьей тоской, что две-три халназаровские собаки сначала насторожили уши, а потом тоже завыли. Младший сын Халназара, Ораз-Молла, прятал свое лицо в ворот халата, точно он совершил что-то постыдное.

В кибитке начали обмывать тело покойника, а на паласах, перед дверью, под руководством Мамедвели-ходжи занялись шитьем савана. Шили его из белой материи, без рукавов и ворота, в два слоя. Из всего добра, накопленного лукавством, насилием и обманом, только это одеяние и мог Халназар захватить с собой.

После обмывания приступили к очищению покойника от грехов, совершенных за долгую жизнь. Халназар прожил шестьдесят восемь лет. Двенадцать из них отнесли к невинной поре детства, а за остальные пятьдесят шесть лет стали подсчитывать пропущенные посты и молитвы. За каждый год таких недоимок перед аллахом насыпали по полчаши пшеницы, а сверху клали золотые и серебряные вещи. Чтобы Халназар ушел безгрешным из этого мира, родственники покойника жертвовали все это Мамедвели-ходже. Перед ходжой сидел мулла мечети.

— За годовые грехи Халназара вот это мы жертвуем вам! — сказал Мамедвели и обеими руками подвинул мулле тяжелый сосуд с пшеницей и ценностями.

— Приняли и взяли и дарим вам! — ответил мулла в свою очередь и подвинул сосуд к Мамедвели.

Пятьдесят шесть раз передвигали они друг другу сосуд, а тем временем куча пшеницы, золотых и серебряных вещей росла все больше. Мамедвели-ходжа вернул ценности хозяевам, а пшеницу отправил домой. Так был очищен от грехов старый бай, вся жизнь которого пришла в злодеяниях и насилиях.

Пока Мамедвели и мулла совершали обряд очищения грешника, из двух жердей и нескольких поперечин были сколочены носилки в виде лестницы. Тело Халназара завернули в молитвенный коврик, вынесли из кибитки ногами вперед и положили на носилки. Мамедвели велел повернуть носилки так, чтобы лицо Халназара было обращено к Мекке, затем начал безмолвно читать молитву. Мужчины встали позади него рядами.

— Я мыслью вознесся, — читал про себя Мемедвели. — Лоб мой обращен к Каабе, лицо мое обращено к Кыбле (Кыбла — направление к Мекке), молитва моя — к богу. Слава всевышнему аллаху!..

Раскрыв ладони, он дотронулся большими пальцами до ушей. Мужчины, не произнося ни слова, повторяли его движения. Так же беззвучно Мамедвели читал молитву еще две-три минуты. Закончив ее, он молча поклонился на обе стороны и провел ладонями по лицу.

Тогда Садап-бай вынесла четыре куска шелковой материи и положила их на тело Халназара. Шелком обернули носилки, и погребальная процессия двинулась в путь.

Чтобы придать похоронам больше торжественности и выполнить требования адата, Баллы привязал к носилкам двух верблюдов.

Около двух верст мужчины несли покойника на плечах. Многие делали это не столько из уважения к Халназару, сколько из желания получить что-нибудь при раздаче погребальных денег на могиле.

В кибитке Садап-бай снова поднялся плач. Но на этот раз причитания продолжались недолго. Как только погребальная процессия вышла за аул, женщины прекратили свои завывания и заговорили о Халназаре. Они превозносили широту его души, его нрав, его щедрость, все его поступки. Садап-бай расчувствовалась до того, что стала сравнивать Халназара с пророком. Она говорила:

— Отец детей моих — это белая птица из самого рая. Увы, он ушел от нас!

Мама села поудобнее и сказала:

— Ах, конечно, огонь ада не коснется Халназар-бая! Как говорят муллы, в раю его встретят гурии. Он будет блаженствовать среди них.

Хотя слова Мамы и пришлись по сердцу Садап-бай, но то, что муж будет жить в раю с гуриями, вызвало в ней что-то вроде ревности. Она знала, что когда в бороде Халназара еще не было седины, он легко сошелся с одной соседкой, перекочевавшей из песков. Тогда она, Садап-бай, была молода, ее не могла успокоить даже плетка Халназара, и она, не считаясь с болью, кричала: «Чтоб тебе спокойно не улежать в могиле!» Теперь, вспоминая о неверности Халназара, она чуть не повторила это проклятие. Но тут же пришла ей в голову мысль: «А что, если это проклятие закроет перед ним двери рая и он будет гореть в адском огне?» Ее стали душить неожиданно хлынувшие слезы. «Каюсь, о господи! — мысленно взмолилась она. — Пусть светлым будет место, где он лежит!»

Тем временем погребальщики доставили тело Халназара на кладбище. Могила была уже вырыта. Около могилы возвышались два холмика красноватого песку. Тело Халназара тихо опустили в могилу и положили в боковую нишу — лицом в сторону Кыблы. Потом заложили нишу кирпичиками и замазали глиной. Гандым посмотрел на свою работу и подумал: «Мой шалаш в сто раз лучше, чем это твое жилище».

Получив разрешение от старшего сына покойного, стали засыпать могилу. В изголовье поставили вилообразный шест, на верхушку его привязали белую материю, из песка сделали могильный холмик и лопатами уравняли его со всех сторон. Когда со всем этим было покончено, у могильного шеста разостлали скатерть, разложили жаренные на масле лепешки и все стали «пробовать соль» — отламывать по кусочку и есть. Гандым засунул в рот целую лепешку и, как верблюд, в несколько секунд проглотил ее. Он хотел было протянуть руку за второй, но в это время Мамедвели поднял раскрытые ладони и начал читать благодарственную молитву. Гандым с досадой подумал: «Ну и скуп же ходжа, байское добро жалеет!»

Погребальщиков было всего шестьдесят человек. Баллы поделил между ними сорок туманов — стоимость двух верблюдов, которые были привязаны к носилкам покойника. Разделили и шелковую материю, которой были обвиты носилки. Каждому досталось не больше того, что обычно идет на оторочку женских штанов. Но Гандым, слыша звон серебра в своем кармане, радовался: «Вах, если бы каждый день умирало хоть по одному баю!»

На поминки зарезали двух баранов. К приходу погребальщиков плов уже был готов, а из печей вынимали горячие лепешки. Обычно люди не очень охотно ели за поминальной трапезой, но в это голодное время каждый был рад поесть досыта. Гандым, которому за последние шесть месяцев не удалось даже попробовать свежего мяса, опять стал мысленно благодарить бога за смерть бая. Он уже на первых поминках радовался тому, что и в третий, и в седьмой, и в сороковой день его ждет такое же угощение.