— Аллах да поможет вам! — приветствовал их Эзиз. Затем он начал расспрашивать о Чары Чамане.

Караванщики сначала не могли сообразить, о ком идеть речь. Но после того как Эзиз описал наружность Чары Чамана, один молодой хорезмец сказал:

— Так это не тот ли, которого встретили мы на Орта-Каке? Черный такой, вертлявый человек. Да он уже, наверно, перевалил за Кыр!

Подошел старик, за которым волочилась размотавшаяся от арыков веревка, и спросил:

— О ком разговор? О Чары Чамане?

— Да, путники спрашивают о нем.

— Это вы меня спросите, — степенно и неторопливо заговорил старик. — Чары Чаман — вовсе не чаман (Чаман — ленивый, медлительный). Он — настоящий скороход. — И старик длинно и утомительно принялся рассказывать, как однажды Чары, будучи еще подростком, состязался в беге с коротконогой казахской лошадкой, отстал от нее всего на два шага и как тогда кто-то в шутку назвал era «чаманом».

— Ты скажи, отец, — прервал старика Эзиз, — смогу ли я догнать его до Ташауза?

— Где там! — махнул рукою старик. — Разве такого скорохода догонишь!

Другой караванщик возразил:

— Ты, дядюшка, по себе не суди. Посмотри, какие у них верблюды. У них под ногами ветер! Если они не пожалеют верблюдов, то, может статься, придут раньше его в Ташауз.

Эзиз опять погнал своих коротконогих, мохнатых верблюдов. Не слезая с седла, не отдыхая, он делал фарсах за фарсахом (Фарсах — один переход, около восьми километров).

Впереди горбясь барханами, лежал десятидневный путь по пустыне. В необъятных Кара-Кумах прежде мирно паслись верблюды и стада баранов. Ночами, бывало, по обеим сторонам караванных троп лились звуки тростниковых дудок чабанов. В низинах, у колодцев и водоемов, толпились люди и животные. Пустыня жила своею жизнью. Но засуха семнадцатого года убила здесь почти все живое. Потерявшие свои стада скотоводы, оставшиеся без дела пастухи разбрелись по оазисам Ташауза и Кесе-Аркача. Большинство колодцев пересохло, и только у некоторых остались одинокие кибитки. На саксауле не было зелени, голодные верблюды давно обгрызли даже сухие ветки. От осоки не осталось и следа. Нигде не увидишь даже чахлой былинки. Раздолье наступило волкам да лисицам. Теперь им не нужно было рыскать по ночам в поисках пищи — повсюду лежали трупы, провяленное солнцем мясо. Ожиревшие волки, не страшась путников, выходили ночью на свет костров и молча глядели на людей, словно удивляясь тому, что, кроме них, в пустыне остались еще. живые существа. Неподалеку от привалов безбоязненно прыгали лисицы, размахивая пушистыми хвостами. Весело посвистывали суслики, стоя на задних лапках у своих норок. На ветвях саксаула сидели ящерицы, греясь на солнце и наблюдая мир своими неподвижными глазами.

Достигнув Орта-Кака, Эзиз опять стал расспрашивать караванщиков о Чары Чамане и его спутниках.

— Прошло уже двое суток, как мы их видели, — отвечали караванщики. — Они очень торопились. Тот, кого называли Чары Чаман, все время твердил, что нужно спешить. Должно быть, они уже вышли из черных песков.

Эзиз снова бросился вперед. Он знал, что Чары Чаману никуда от него не уйти. Но он боялся, что этот ловкий человек успеет продать оружие раньше, чем погоня достигнет Ташауза. Поэтому Эзиз гнал верблюдов, не жалея их, и десятидневный путь сумел преодолеть за трое суток. Когда до Ташауза оставалось два перегона, он встретил снова караван. В ответ на вопрос один и погонщиков, не задумываясь, сказал:

— Мы встретились с ними вчера. Клянусь аллахом, этот черномазый везет оружие. Болтает без конца, словно язык у него привязан к хвосту собаки. «Я, говорит, закуплю здесь не меньше шестидесяти верблюдов риса». А у нас весь аул не в силах отправить столько. Да еще хвастается: «Приеду и во второй раз. Весь Теджен завалю рисом!»

— Когда, по-твоему, они войдут в Ташауз? — перебил Эзиз говорившего.

— Завтра утром, самое позднее — в полдень. Эзиз покачал головой:

— Что бы нам выехать на день раньше!

И снова под всадниками заплясали мохнатые ноги быстроходных верблюдов.

На следующее утро всадники Эзиза вышли из песков на равнину, усыпанную мелкой красноватой галькой. Вдали виднелись зеленые островки садов Ташауза. Неопытный путник сказал бы: «Да что ж, тут совсем близко — рукой подать...» Но усталым всадникам Эзиза весь путь между Тедженом и Ташаузом показался менее тяжелым, чем последний фарсах между границей песков и видневшимися вдали садами.

Только с наступлением сумерек Эзиз въехал во двор Джунаид-хана, правителя Ташауза. Прибывших хотели было повести в помещение для гостей, но Эзиз велел доложить о себе самому хану.

Его принял одетый по-туркменски плотный, краснолицый человек среднего роста, с белой густой бородой. Он вышел навстречу Эзизу и дружески приветствовал его. Они обнялись. Джунаид долго не выпускал руки Эзиза и жадно разглядывал его:

— Брат мой, Эзиз-хан! — говорил он. — Меня радует, что ты оказал мне уважение — первый приехал ко мне, как к старшему брату, и так неожиданно. Я рад видеть тебя.

Джунаид повел Эзиза во внутренние покои, где он принимал только особо почетных гостей.

Эзиз был поражен богатством и широтой жизни Джунаид-хана. Не было счета приезжавшим и уезжавшим отсюда. Седобородые всадники на иноходцах в разукрашенной серебром сбруе были похожи на старейшин племен или родовитых баев. Тут же во дворе были люди с арканами на шее, бежавшие что есть силы позади лошадей. Их вели к хану, осыпая ударами плетей.

В первом дворе от спутников Эзиза приняли верблюдов. Здесь было множество легко оседланных коней. Весь второй двор был завален вьюками, как бахча дынями в урожайный год. Личные покои Джунаид-хана находились в третьем дворе.

Дом казался самым обыкновенным по внешнему виду, но внутри комнаты были сверху донизу разукрашены резьбой и цветными узорами. Ветви деревьев, отягощенные плодами, гроздья винограда, полыхающие яркими красками бутоны цветов, а рядом самовары с бьющим из трубы красноватым пламенем, цветные чайники с льющимся из носика чаем — орнамент, мозаика, восьмисотлетняя глазурь древнего Куня-Ургенча — все это причудливо переплелось по стенам. На дорогих коврах лежали бархатные тюфяки, высокие стопки одеял и подушек в наволочках из цветного шелка. Огромное зеркало в углу удваивало все, что было перед ним. Таково было убранство комнаты, в которую Джунаид ввел своего гостя.

Эзиз устало опустился на бархатный тюфяк. Слуга, наполнив серебряную чашечку кальяна светлым ташаузским табаком и положив сверху уголек саксаула, подал гостю трубку. От первых затяжек ароматным дымом у Эзиза закружилась голова, цветные узоры на стенах задвигались перед его глазами, теряя ясность.

Хан не торопился спрашивать о здоровье, о жизни. Эзизу же не терпелось поскорее узнать, куда скрылась дичь, за которой он охотился. Поэтому, лишь только вернулась к нему ясность мысли, он обратился к Джунаид-хану:

— Курбан Мухаммед-хан, прости меня! Я приехал для того, чтобы...

Курбан Мухаммед — это было имя хозяина, Джунаид — название его племени. Неожиданное обращение. Эзиза запросто, по имени, изумило хана. К тому же обычай не допускал, чтобы гость первый заговорил о цели приезда, пока сам хозяин не спросит его об этом. Ничего не понимая, Джунаид-хан уставился на Эзиза:

— Эзиз-хан! Как неожидан твой приезд, так неожиданны и твои речи. К добру ли?

— Господин хан! Еще раз говорю: прости меня. Сейчас с тобой говорит не Эзиз-хан, а человек, который не хочет упустить потерянное. Моя потеря сегодня утром или самое позднее в полдень вошла в твою страну. Если не трудно, я прошу раньше всего разузнать о ней.

— Потеря?.. Эзиз-хан, это что-то вроде загадки. Твоя потеря — это что-нибудь домашнее или степное?

— И домашнее и степное.

— Съедобное или несъедобное?

— Поганее собачьего мяса!

— Если твоя потеря находится в пределах моей страны, то завтра, как только ты проснешься, она будет перед твоими глазами.

— Будь здоров, господин хан, я благодарен тебе!