Я подарил Новосёлову жизнь, любовь и надежду, а сам остался ни с чем.

Тем же вечером я сидел на отцовской даче; отец писал натюрморт — гору немытой посуды на кухонном столе, а я в большой комнате, в кресле-качалке, погружённый в печальное отупение, бессмысленно листал огромный том антологии поэтов Серебряного века. Иллюстрации для этого издания сделал некогда лучший друг отца, ныне покойный стрельцовский художник, — и мне его иллюстрации не нравились решительно: на скорую руку состряпанные перепевы Бердслея. Я перелистывал страницу за страницей, с удивлением отмечая, сколько, оказывается, стихотворцев наплодил Серебряный век, — мне и половина не известна… Вот этот, например, называвший себя Деметрием, — просто Деметрием, без фамилии. Сей Деметрий (1895–1926), «представитель небольшой группы футуро-символистов, некоторое время существовавшей в г. Ярославле», был представлен только одним стихотворением, — вот оно:

Я захлопнул антологию, и некоторое время сидел, вцепившись пальцами в этот огромный, чёрный том, — ни дать ни взять, чернокнижник со злобно перекошенной рожей, — повторяя про себя: «А мы с тобой, остаёмся здесь, на земле остаёмся мы!..» Минут через пятнадцать такой медитации, я отшвырнул антологию, решительно направился в соседнюю комнату, вырыл из стопки холстов тот самый портрет Луки и пристально уставился в лицо спящего монаха, говоря:

— Как же так? Почему ты мне не помог? Я — местный, я твой земляк, я твой потомок, я в детстве полжизни отдал бы, лишь бы найти твою пещеру! Я имею на это право! Я — это сам Стрельцов! А ты? Ты никогда не позволил мне и глазком на тебя взглянуть! Ты увёл у меня жену: ты, ты, не отпирайся, — она именно в Стрельцов от меня уехала, — не в Нью-Йорк, не в Париж, не в Кострому и не в Урюпинск, а сюда, под твоё крылышко! И ты вторично увёл её от меня, ты отдал её этому… этому… И не позволил мне пальцем его тронуть! Мы, стало быть, остаёмся здесь, а он, стало быть, устремляется в Эмпирей? Я отказываюсь тебя понимать! Да, это ты, ты надоумил меня пожертвовать собой! Он тебя заклял! — подумайте только! Он знает заклинание!.. И мне, стало быть, уже никогда к тебе не проникнуть!.. И ты, наверное, думаешь, что я буду умолять тебя о встрече, — так, что ли? Не дождёшься. Я сейчас найду это заклинание и действительно запру тебя в твоей пещере, — и если я запру, то ты и в самом деле не выберешься оттуда никогда, — потому что я имею на это право. Я — твой внук, я, а не он! Если ты внука не пустил к себе, — и никто больше в твою пещеру не войдёт.

Старец на холсте выслушал мои вопли с безмятежной и мудрой улыбкой на сухих, тонких губах.

Я побежал в соседнюю комнату, достал пачку листов с ньюкантриевской поэмой, лихорадочно перебрал их, нашёл то, что искал. Увы, заклинание существовало. Я пробежал его глазами, на мгновенье замер от страха, вновь, как и в тот миг, когда я сдавал Ньюкантри его преследователям, чувствуя, что совершаю непоправимое, — потом вернулся к портрету и громко, отчётливо прочёл:

Я очень торжественно прочитал это, стоя перед картиной, потом почувствовал на себе взгляд, обернулся и увидел отца… Он смотрел на меня испуганно, он тянул ко мне руку, точно пытался остановить, — но что теперь руки-то тянуть? Дело сделано: я прочитал заклинание вторично, если не перед подлинным Лукой, то перед замечательной отцовской картиной, которая, несомненно, правдивее, чем сама жизнь. Теперь пещера Луки запечатана дважды. И повесть моя на этом кончается.

Ещё неделю я пожил у отца. Он, видя мою чрезвычайную подавленность, расщедрился и сделал для меня копию «Луки». Хотел сделать и копию Танькиного портрета, но я решительно отказался.

С «Лукой» подмышкой я вернулся в Питер, повесил картину на стену, возле окна, и с тех пор наше рыженькое Автово кажется мне пригородом Стрельцова. И если для всего мира пещера Луки навечно запечатана, то для меня она — навечно открыта. Не этого ли я добивался?

Ньюкантри я больше не видел. Что с ним стало? С ним и с Надеждой… Может быть, они живут теперь в Южной Америке, в тихом пригороде Буэнос-Айреса, среди потомков русских белогвардейцев и немецких нацистов… А может быть неуловимые мстители настигли их в дороге? Крошку-Надежду они, конечно, не тронули, но Олега… Нет, ничего не знаю, и гадать не хочу.

Через три месяца после моего возвращения, когда стало ясно, что Ньюкантри уже не объявится в нашем альфа-пространстве, ко мне неожиданно явилась делегация сотрудников «Сумрака» со всепокорнейшей челобитной: приходи, мол, и володей!.. Дескать, уважаемый Сергей Владимирович! Поскольку вы единственный из знакомых Олега Васильевича оставались с ним до последней минуты… поскольку вы всегда глубоко вникали в дела редакции и журнала… учитывая ваш огромный журналистский опыт… А так же принимая во внимание, что мы разодрались между собой за редакторское кресло, и никто не смог победить, — мы решили взять человека со стороны!