Естественно, Марлен Марленович вышел из подъезда своего эксклюзивного евродома в не шибко равновесном состоянии. Злой то есть был.
Два быка, каждый размером с небольшой микроавтобус, с каменными мордами (мордами этими орехи колоть) сопроводили босса до экипажа, представлявшего собой выполненный по спецзаказу «майбах». Плюс, знамо дело, броня, по классу Бэ-шесть!
Об этом свидетельствовали подернутые серо-стальной поволокой стекла. Мог этот автомобильчик выдержать обстрел из практически всех видов стрелкового оружия, включая легендарный автомат Калашникова, а также касательное попадание из общевойскового ручного гранатомета.
Марлен Марленович в своем комфортабельном танке чувствовал себя относительно спокойно.
Помимо лимузина в обязательный, утвержденный самим Пронькиным протокол, входили еще два автомобиля сопровождения исключительно агрессивного вида, каковой придавали им некоторая угловатость форм, морды ротвейлеров, звериная напористость и полное отсутствие цвета. Они были большие, очень большие, эти черные машины – не меньше трех тонн каждая. Если помножить на три, будет девять. И охрана – вместе с одеждой, оборудованием, мобильными телефонами, кошельками – еще под тонну. Махина! В общей сложности, снаряженный вес приближался к десяти тоннам, не меньше!
На заднем сиденье «майбаха» его поджидал Матвей Петрович.
Быки чуть ли не на ходу попрыгали в автотранспорт. Вели себя очень серьезно. Как бойцы спецназа, выполняющие смертельно опасное задание на чужбине, скажем, в пустыне, где из-за каждого бархана может раздаться предательский выстрел. Нервно оглядывались; движения неадекватны окружающей обстановке... Судите сами. Вокруг мирно осуществляется городская жизнь: троллейбусы, автобусы, люди мороженое лижут. А они, типа в очках дурацких, черных, из ушей провода очень убедительно торчат; руки – рычаги из-за стальных мышц до конца даже не разгибаются; ладони – лопаты. Очень живописные ребята охраняли Марлена Марленовича.
Нормальный человек – наблюдай он эту суету с выходом господина Пронькина из дому – ни в коем разе не поверил бы в реальность происходящего. В лучшем случае предположил бы, что идет киносъемка.
Но обитателям этой крепости на колесах было до фонаря, что предположил бы нормальный человек – рванули с места со всей своей мегаваттной мощью и, мгновенно набрав скорость, исчезли за поворотом, по всем признакам держа курс на центр Москвы.
Пробиться в центр удалось сравнительно быстро – выдрессированная московская автомобильная шушера послушно, не без признаков уважения шарахалась с дороги от мигалок и матюгальников автоколонны. Так дворник разгоняет пыль с тротуара, а ветер сдувает пожухлую листву с дороги; так ледокол разламывает многометровые арктические льды и расшвыривает их по сторонам; так деревенские куры шарахаются от случайно забредшего к ним в курятник забулдыги...
Вскоре кавалькада вкатила в послушно распахнувшиеся ворота тесного дворика в пределах Бульварного. На каждой из створок ворот, цвета парижской зелени, использующейся в основном для борьбы с насекомыми, вредителями растений, привинчено было по одной увесистой звезде, выкрашенной серебрянкой – опять же на кладбищенский манер. Табличка на здании в глубине носила признаки причастности данного учреждения к «оборонке».
В приемной генерала Безбородько было пусто, если не считать, Марьи Петровны, его бессменной секретарши на протяжении двадцати последних лет. Бескорыстно преданная соратница, подобно маркитантке, неутомимо следовала за военачальником всюду, куда бы ни забросила того судьба.
Марья Петровна знала о приходе Пронькина, о чем красноречиво свидетельствовали: во-первых, поза с характерным прогибом спины; во-вторых, сложенные лодочкой под лошадиным подбородком ладошки; в-третьих, умело состряпанная на морковном (надо думать, от чрезмерного употребления одноименного сока) лице гримаса. Все вместе это означало высшую степень восторга по случаю прибытия столь важного гостя...
Марья Петровна (заметим – у любого, имевшего оказию хоть мельком лицезреть этот венец творения, язык не повернулся бы сказать, Маша) была еще не стара... Скорее еще молода. Но матушка-природа, увы, настолько бессердечно обошлась с ней во время зачатия, слепив, возможно в беспамятстве, такой несусветный набор хромосом, что даже молодость, которая, как известно, компенсирует многие недостатки, оказалась бессильна что-либо исправить.
Пронькин не переставал удивляться: как такой жизнелюб и бабник, каковым, известное дело, являлся Валентин Гаврилович Безбородько, мог выносить присутствие рядом с собой такой «красавицы».
Он вошел в огромный кабинет, напоминающий вагон электрички, из которого выломали все сиденья и заменили их чудовищно дорогой и не менее чудовищно безвкусной мебелью.
Генерал поднялся навстречу гостю. На его плечах благородным тусклым блеском отсвечивали рядком расположенные золотисто-платиновые звезды.
- Чё эт с тобой, Проньин? Неужто Машкины чары на тебя опять подействовали? – спросил он, хихикая.
- Хмм... – неопределенно поморщился Пронькин. Он никак не мог привыкнуть к тупому армейскому панибратству, но приходилось подыгрывать.
А генерал продолжал:
- Колись, Проньин! Точно, Машка! Вижу, что она – от меня не скроешь! – генерал радостно прихлопнул ладонями по бедрам, от чего сделался похожим на орангутанга. Потом вдруг, закручинившись, вздохнул: – Да ты не конфузься – Машка кого хошь напугает, их-хи-хи... Но не с лица воду пить, как в народе нашем говорят. А народ, он мудрый… Правильно?
- Да прав ты, прав, Гаврилыч...
- Ну вот и я о том же... Присаживайся, – он отодвинул стул от длинного стола и присел сам. – Знаешь Проньин, чему люди завидуют больше всего?
- Да многому...
- Не, ты мне скажи, – прогнусавил Безбородько неприятным голосом и, не дожидаясь ответа, объяснил сам: – думаешь, тачке крутой, да? Или бабкам? Или виллам твоим шикарным? Твоим успехам, да? Не-а! Люди, браток, больше всего успехам детей завидуют и красавице-любовнице рядом с тобой. Во как! А секретарша – кто? Правильно – любовница... Проньин, дорогой ты мой, кто Машку хоть раз увидит, у того зависть сама собой сразу и улетучится. Жалеть меня впору. Въехал теперь, почему у меня Машка секретарствует?
- Мудрый ты, Валентин Гаврилыч, – восхищенно протянул Пронькин.
- А як же, – перешел на «рiдну мову» генерал. – Коньяк будешь? Армянский... Черчилль уважал...
- С удовольствием, – соврал Пронькин.
- Ты, Проньин, с собой-то не равняй. Это вы, капиталисты гребаные, друг перед другом выеживаетесь – у чьей бабы ноги длиннее, сиськи больше да задница круглее. Вам можно. А я ведь всю жизнь на государевой службе спину гнул. Поди, забыл уже, как сам-то казенную лямку тянул.
- Нет, не забыл.
– Зависть, Проньин, оч-чень нехорошее чувство, – сипел между тем генерал, наливая двадцатилетней выдержки коньяк в водочные рюмки.
Завидовал генерал таким, как Проньин! Ничего не мог с собой поделать. Даром, что дослужился до четырех звездочек в ряд, даром, что занимал в текущий момент «хлебную» должность и мог торгануть, да и, чего там греха таить, только тем и занимался, что торговал всем, что плохо лежало в недрах необъятной армейской материальной части. В любой армии всегда найдется, что плохо лежит, если хозяин у армии никудышный, правда?
И все равно завидовал.
«Разве идет в какое-либо сравнение пусть самая-пресамая хлебная, но все равно казенная, должность с этими, бл..., капиталистами, – думал часто генерал, – с их миллионами и миллиардами. Причем открыто тратят! Ни черта не боятся!»
Оставалось только всякий раз успокаивать себя афористично-мстительным, гулаговским: «Ну, ничего – дело дойдет, нар на всех хватит». Тем самым не исключал наш военачальник возврат старых добрых времен, когда телефонный звонок был гораздо действеннее прикарманенных миллиардов. Мечтал и надеялся. Тем более, что веские основания для такой надежды имелись – эти богатые придурки, с упорством идиотов отказываются воспринимать всерьез, что в руководстве уже давно зреет недовольство чрезмерным разгулом демократии и капитализма».