— Совершенно верно, предусмотрено. Но с предварительного разрешения губернатора и чинов полиции, любезный Николай Никитич!
— Вы так полагаете, господин ротмистр?
— Не полагаю — знаю. Мне это по должности положено. А вы, поди, и разрешения у этого Трапезникова не спросили?
— Не спросил. Даже если бы и было такое разрешение, все равно не спросил бы.
— Потому что не знали порядка?
— Не знал. Видит бог, не знал. И готов понести за это заслуженную кару. Так и передайте господину полковнику: очень винюсь.
— Передам, непременно передам. А для вас это — урок!
Материала о личности, образе жизни и характере деятельности Лидии Бойковой в жандармском управлении было немало. Проанализировав и сгруппировав его по отдельным графам, Леонтьев получил следующее.
Бойкова Лидия Ивановна, дворянка, тридцати трех лет. Родилась в Калужской губернии, в Литвинском уезде, в имении Алферова. Окончила прогимназию в Калуге. Затем — педагогические курсы в Москве. Домашняя учительница. Дает частные уроки, чем и живет. Муж — дворянин Михаил Петрович Бойков, тридцати четырех лет, местожительство его неизвестно: находится на каторжных работах. Имеет трех дочерей Галину — 12 лет, Надежду — 10 лет, Анастасию — 6 лет. Из родных имеет: мать, трех братьев и двух сестер. Один из братьев — земский начальник, другой — акцизный чиновник, третий — секретарь присутствия по воинской повинности. Имение в 306 десятин заложено в Дворянском банке…
«Обычная для нашего времени дворянская семья, — размышлял над документами ротмистр Леонтьев. — Все выбились в люди, служат Отечеству, делают полезное дело. И как в этой нормальной добропорядочной семье могла появиться личность с совершенно иными взглядами и убеждениями? Причем — среди женщин! Или дело тут не в семье, а в воспитании, так сказать, общественном? В прогимназии училась вдали от дома, в гимназии и на курсах — тоже. Считай, с раннего детства вне семьи, вне ее доброго, устойчивого влияния. Однако без влияний — полезных или дурных — юность не обходится. Не обошлось и тут. И вот результат: женщине всего тридцать три года, и тринадцать из них прошли под строгим присмотром полиции. Много ли счастья в такой жизни?
«С Николаем Никитичем Беллониным, — читал он ее показания, — и его женой я совершенно не знакома. В квартиру Беллониных я попала совершенно случайно: спросить относительно урока, о котором узнала от своих знакомых. О том, что там проходило какое-то собрание, я не знала. Личности задержанных вместе со мной мне совершенно неизвестны… Ни к какой социалистической партии вообще, а к уфимской организации Российской социал-демократической рабочей партии в частности, я не принадлежу; если у вас на этот счет имеются какие-либо сведения, то я считаю их ложными. Деньги, двести рублей, отобранные при обыске в квартире, прошу вернуть и передать моей старшей дочери Галине…»
— Трое детей, а все туда же, в революцию, — покачал головой ротмистр. — И чего не сидится, чего неймется? Сначала мужа потеряла, сейчас, глядишь, и детей потеряет… А все из-за чего?
Через день о результатах проведенных допросов Леонтьев докладывал полковнику Яковлеву. Тот на спеша ознакомился с бумагами и, неодобрительно взглянув на своего помощника, протянул:
— Не густо, батенька мой, не густо… Чем порадуете еще?
Ротмистр хладнокровно пропустил мимо ушей это ехидное «порадуете» и доложил то, к чему пришел сам.
— Об окончательных выводах, господин полковник, говорить пока рано, однако, насколько позволяют судить уже имеющиеся материалы, с той или другой степенью уверенности можно прийти к следующему суждению…
— Ох, Леонтьев, Леонтьев, — сморщился за столом полковник, — вам бы с таким лексиконом не жандармом, а адвокатом служить. Давайте-ка без этих виляний и ухищрений, терпеть не могу этого дурацкого языка!
— Виноват, господин полковник, но…
— Продолжайте, как умеете, бог с вами. Слушаю.
«Вот так всегда, — пожалел себя обиженный ротмистр, — только начнешь мысль развивать, а тебя — будто поленом по голове. Ну, не солдафон ли? А еще в генералы метит!..»
Далее он говорил не столь блестяще, но более уверенно.
— В том, что собрание было, никаких сомнений нет. Кстати, инженер Беллонин этого и не отрицает. Характер его тоже ясен, но было бы куда лучше, если бы я смог допросить ораторствующего на подобных предвыборных собраниях Трапезникова. К вам, господин полковник, его, очевидно, уже доставляли?
О Трапезникове он напомнил с умыслом, хотя отлично знал, что этот человек по-прежнему неуловим. Видя, какую кислую мину состроил при этом имени его начальник, ротмистр почувствовал себя в какой-то степени отомщенным и продолжал уже в более приятном настроении:
— Конечно, без Трапезникова многое остается неясным, так как Беллонин никого из присутствовавших у него на квартире не знает. Сам он, к слову сказать, человек вполне порядочный и глубоко раскаивается в своей ошибке, что и просил вам передать.
— В чем он видит свою ошибку?
— В том, что не знал порядка проведения предвыборных собраний и нарушил закон.
— И вы верите этой сказке?
— Да, я испытываю к нему чувство доверия, господин полковник. Во-первых, человек интеллигентный, уважаемый, во-вторых, бывший офицер, участник войны с Японией…
— Ну, батенька мой, это не аргумент! — прервал его полковник. — С этой войны многие нижние чины и офицеры вернулись революционерами… Однако, продолжайте, я слушаю.
— Что касается арестованных женщин, то все они вне всякого сомнения социал-демократки и на тайном собрании присутствовали. Правда, пока это лишь умозрительное заключение, так как неопровержимых улик нет, а пристав Ошурко не удосужился захватить их непосредственно в квартире. Сами они, и прежде всего известная вам Бойкова, свое участие в собрании и принадлежность к партиям категорически отрицают.
— А вы хотели бы, чтобы они сами вам во всем признались? С настоящими революционерами такого не случается. Что, кстати, обнаружено у них по обыску?
— У Бойковой — три брошюры тенденциозного характера. У Мутных — политическая библиотека из сорока девяти названий. У Бычковой — одна сомнительная рукопись.
— Да, не густо… А о мужской части арестантов что скажете, ротмистр?
— О Беллонине я уже сказал. Из уже известных управлению личностей имеется один Трясоногов. Остальные — молодые рабочие семнадцати-двадцати лет. Есть один беспаспортный бродяга… Словом, Ошурко тут явно перестарался, похватал кого надо и кого не надо.
— А кого, на ваш взгляд, было н а д о, ротмистр?
— Прежде всего т о г о с а м о г о Трапезникова, господин полковник.
— Мда… ищет полиция сего оратора, ищет… А пока прочтите-ка, что она ответила на мой запрос. Это вам пригодится.
А р е с т а н т с к о е
С е к р е т н о
17 февраля 1907 г.
№ 184
В Уфимское губернское жандармское управление
В отношение от 14 сего февраля за № 767 имею честь сообщить, что Владимир Федоров Трясоногов, Лидия Ивановна Бойкова и Надежда Исакиевна Бычкова, насколько мне известно по агентурным данным, принимают деятельное участие в местной группе социал-демократов и вообще личности крайне неблагонадежные в политическом отношении. Что же касается Тимофея Шаширина, Игнатия Мыльникова, Валентины Мутных, Николая Беллонина, Петра Литвинцева, Ивана Ильина и Василия Сторожева, то они до дня задержания 4 сего февраля ни в чем не замечались, причем некоторые из них полиции совершенно не известные.
Леонтьев прочел ответ пристава и опять почувствовал себя уязвленным.
— Не понимаю вас, господин полковник, для чего вы обратились по этому случаю к заведующему у г о л о в н ы м, — он специально выделил это слово, — розыском, если я вам сейчас толкую то же самое. Только поточнее его. Не буду скрывать, мне это неприятно.