— Не до книг мне сейчас. А церковь — это та же полиция, только духовная: вместо полицейской «селедки» — крест!
— Ну и пусть. А вы все-таки ходите.
— Зачем?
— Ну, хотя бы для разнообразия. Впрочем, там и друзей можно встретить, если они в этом же замке, и новостями разжиться… Неужели вас ничто не интересует?
Литвинцева это заинтриговало.
— Скажите, а как вы добились этого права?
— Возможности слушать службы? Слава богу, в российских тюрьмах этим правом может пользоваться любой. Стоит лишь заявить по начальству.
Разговор их прервал зычный голос надзирателя:
— Петр Литвинцев, одеваться — в контору!
Он давно привык к своему новому имени, но сейчас, задумавшись, малость замешкался.
— Литвинцев, кому говорят! — повторил надзиратель. — А ну, марш за мной! Сколько ждать?
«Ну, вот и вспомнили, — заликовало все внутри. — Если нынче выпустят, послезавтра буду уже у Артамонова, а там…»
В конторе его ждали тот же ротмистр Леонтьев и жандармский полковник Яковлев. Литвинцев одним взглядом охватил небольшую прокуренную комнату, стол для начальства, табурет, прибитый ножками к полу, — для допрашиваемых арестантов, взятое в железную решетку окно, засиженный мухами портрет царя на стене. Немолодое рыхловатое полковничье лицо с седыми висками и маленькими цепкими глазками, настороженно следящими за каждым его движением, не предвещало ничего хорошего. «Ну, этого старого жандармского пса так просто не проведешь, гляди, братишка, в оба», — приказал себе Петр и весь подобрался, готовясь к трудному поединку.
— Ну-ну, ты, стало быть, и есть тот самый бродяга Литвинцев? — прощупав его всего, то ли спросил, то ли утвердил полковник. — Не наскучило еще сидеть в нашем невеселом заведении?
— Наскучило, — честно глядя ему в лицо, сказал Литвинцев. — Только не бродяга я, ваше высокоблагородие. Просто паспорт мой вместе с вещами у знакомого башкирца остался, а сходить за ним господин ротмистр не велит.
— Читал я, голубчик, твои показания, — нахмурился полковник, — и про этого башкирца, и про все остальное, чем ты тут моего помощника угощал. И где только так врать выучился?
— Что господину ротмистру говорил, то и вам скажу, и все будет правда, — стараясь сохранить спокойствие, ответил он.
— Мне от тебя одна правда нужна: как ты оказался у инженера Беллонина на незаконном собрании четвертого февраля. Скажешь честно — похлопочу о смягчении наказания, будешь запираться — милости не жди.
«Знаю я вашу жандармскую милость!» — зло подумал Литвинцев, но ответил скромно и вполне уважительно:
— Зря вы так-то, ваше высокоблагородие. Меня господин ротмистр обо всем этом уже пытал, и показания мои самые что ни на есть правильные.
— Ну-ну, поговори мне еще! — величественно заворочался на стуле Яковлев. — А этот шрам на шее у тебя, голубчик, отчего? Вспомни.
— В Волге купался, ваше высокоблагородие. Нырнул, а там коряга, вот и напоролся на сук.
— Давно это было?
— Давно уж. Два лета назад.
— Да ты же тогда, голубчик, на военном флоте служил! Или опять запамятовал, сочинитель?
— Никак нет, ваше высокоблагородие, на флоте военном я не служил. Ни два лета назад, никогда.
— А откуда эта тельняшка и якорек на руке?
— Якорек боцман за рубль выколол, когда я еще матросом по Волге плавал. Ну а тельники у нас на Волге, считай, на каждом втором, даже на бабах: и красиво, и тепло, и носко. Правду говорю, ей-богу.
— Ну-ну, — то ли подтверждая, то ли ехидствуя, закивал полковник. — Родом-то откуда будешь, матрос?
— Самарской губернии, Бузулукского уезда, Графской волости, села Киселевки, ваше высокоблагородие, — четко ответил он.
— Ну-ну… Подготовьте-ка, ротмистр, запрос в эту Киселевку, действительно ли оттуда сей молодец? И прикажите увести.
— Что, опять в камеру? — сорвавшись, почти крикнул Литвинцев. — Сколько же держать можно, ваши благородия? Цельный месяц сижу, а за что? Мне ведь работу подыскать надо, семью кормить, а не в тюрьме казенную похлебку хлебать.
— Потомись, потомись, Литвинцев, а мы пока подумаем, что и как. Глядишь, когда и выпустим.
— Мне сейчас надо, сейчас, а не «когда»!
— Увести арестанта!
Вернувшись в камеру, он еще и еще раз продумал каждое слово, сказанное на допросах, и не нашел ничего такого, что могло бы уличить его во лжи или вызвать какое-либо подозрение. Что же помешало жандармам поверить ему? И откуда это предположение, что он бывший матрос военного флота? В тельняшке ли одной тут дело?
Ничего хорошего не обещал и запрос на его мнимую родину, ибо никаких Литвинцевых в далекой и незнакомой Киселевке нет и в помине. Сколько времени может занять эта переписка? Неделю, месяц? И как быть ему потом, когда все выяснится? Сочинять новую версию. Начнут проверять и ее, а это — новые и новые месяцы заключения. Кроме того, есть и еще одна опасность, куда более страшная: в конце концов в нем действительно могут опознать беглого матроса, и тогда столыпинского галстука не миновать…
Ничего для себя не решив, он впервые со своими однокамерниками отправился в тюремную церковь. Служба шла вяло, казенно, но хор, состоявший из заключенных, звучал весьма недурно. «От души поют, грехи замаливают», — невесело подумал Литвинцев и в ту же секунду почувствовал ищущее прикосновение чьей-то руки. В следующее мгновение пальцы его уже крепко сжимали небольшой бумажный комочек, который тут же исчез в кармане его пальто.
В камере, устроившись в своем углу, он осторожно развернул бумажку и беззвучно прочел:
«Наши держатся хорошо. Инженера и женщин уже выпустили. Что нужно передать на волю, подготовь переслать обратной почтой».
Эти несколько слов, полученных от неизвестного товарища, были для него как глоток свежего воздуха. Забыв на время о собственных неудачах, он от души радовался за других. Прежде всего радовало освобождение Бойковой и ее подруг. Доброй вестью был также выход Беллонина: теперь комитет будет иметь точную информацию об их положении, а сверток с револьверами, закопанный в сугробе безсчетновского двора, найдет себе лучшее применение, чем мокнуть в снегу, и уж во всяком случае не станет добычей полиции.
Мысль об этих револьверах немедленно породила другую: а что, если полиция уже завладела ими? Связать эту находку с недавним собранием и арестами сможет не только многоопытный полковник Яковлев, но и самый примитивный вахмистр или унтер. А такая улика, пусть даже косвенная, ничего хорошего не сулит, и не оттого ли их до сих пор: держат, что улика эта уже начала свою страшную работу?
Так неожиданная радость сменилась новой тревогой. Но теперь он был не один. Тоненькая, никому не видимая ниточка связала его с друзьями на воле. А раз так, то он уже не столь беспомощен, как прежде. Его приказы, вырвавшись из этих каменных стен, дойдут до боевиков. Дело, которое на время остановилось, двинется опять. И это самое главное!
Следующего выхода в церковь Литвинцев ждал с небывалым нетерпением. На клочке бумаги, приготовленном для передачи, он попросил срочно известить златоустовского «хозяина», чтобы гостей не ждали и свадьбу играли без них. Что за гости, что за свадьба, умница Артамонов, конечно же, поймет и организует экспроприацию динамита сам. Удачи, ему и его замечательным ребятам! Сделают дело чисто — появятся на Урале новые бомбистские мастерские, окрепнут, получив ручную артиллерию, рабочие дружины, сильнее станет революция. О возможной неудаче ой не думал: в таком деле ее просто не должно быть.
Вслед за первой ласточкой улетела на волю вторая:
«У землемера остались наши папиросы, — извещал он товарищей и тут же спрашивал: — Успел ли он их вернуть? Если не успел, возьмите сами».
«Папиросы» — это не что иное как револьверы, а «землемер» — межевой инженер Беллонин…
Связь постепенно наладилась и стала почти регулярной. Литвинцева очень обрадовало, что Беллонин сдержал свое слово, выкопал оружие и передал по назначению. В Златоуст с его поручением товарищи направили Давлета, и он тоже успокоился: теперь у Артамонова развяжутся руки, и он приступит к «свадьбе», не дожидаясь гостей.