Теперь Леонтьев знал, чем объяснить начальству возможную неудачу дознания! Все-де испортило вмешательство пристава Ошурко и его тупоголовых городовых. Вместо того, чтобы поставить в известность жандармерию, они, желая выделиться, взялись за дело сами и не справились с ним, упустив не только основную массу участников незаконного собрания, но и — что самое главное! — их главарей. К тому же в числе задержанных могли оказаться совершенно посторонние люди из прохожих, и такие, кажется, действительно есть.
Ротмистр перечитал составленные в полицейском участке протоколы, подчеркнул фамилии арестованных и досадливо поморщился:
— Ну вот, десять человек, а что толку? Кроме Бойковой — ничего интересного… Нахватали для числа, явно для впечатления, а теперь — что? Выпускать?
В числе задержанных были три женщины и семеро мужчин, вернее, если исключить инженера Беллонина, молодых рабочих парней. Все три женщины упорно отрицали свою принадлежность к каким-либо организациям, на собрании не были, Беллониных не знают, других арестованных — тоже. Бойковой он, конечно, не верит, а вот что представляют собой Надежда Бычкова и Валентина Мутных, пока совершенно неясно. В прежних делах они не встречались, ни разу не обыскивались, не отмечались филерами. Не исключено, что просто прохожие, угодившие под неразборчивую метлу Ошурко.
Но если в женской части группы была хоть одна любопытная личность. — Бойкова, то в мужской не было и этого. Тимофей Шаширин, Игнатий Мыльников, Федор Трясоногов — здешние молодые рабочие, проверить это не составит большого труда. Иван Ильин и Василий Сторожев — тоже. Петр Литвинцев, по всему, вообще не здешний. В Уфе появился недавно, беспаспортный бродяга, каких на Руси тыщи…
Оставался один Беллонин, но он, инженер-интеллигент, что белая ворона в стае, человек тут совершенно чужой. Арестованных вблизи его квартиры парней он видит впервые, и должно быть, не лжет, раз о главном говорит вполне чистосердечно и правдиво.
«…Беллонин на предложенный, ему вопрос ответил, — заглянул Леонтьев в протокол, — что сейчас в его квартире было собрание совершенно неизвестных ему лиц, коих было свыше десяти человек; квартира его была предоставлена им по просьбе Трапезникова для обсуждения некоторых вопросов по выборам в Государственную думу. Личность Трапезникова ему неизвестна, а знает он его лишь потому, что видел его в Дворянском доме на бывших предвыборных собраниях…»
Эх, Трапезников, Трапезников!.. Из-за одного этого господина дело могло бы получиться интересным и серьезным, но, начатое так безалаберно и бездарно, ничего обнадеживающего не сулило. Убедившись в этом до конца, ротмистр переслал все бумаги полицмейстеру Бухартовскому: пусть разбирается сам. У него же дел и без того по горло, ему недосуг возиться с разными там мальчишками и беспаспортными бродягами. Вот так, дорогой Ошурко! Сам заварил, сам и хлебай теперь свое варево. Хоть и не вкусно…
Леонтьев уже начал было забывать это дело и вскоре забыл бы совсем, если бы не губернатор. Узнав, что дело о собрании передано в общую полицию, он сначала удивился, а потом бурно вознегодовал. Что могут эти тупоголовые городовые? Кто подсунул этим простофилям такое тонкое политическое дело? Где были полковник Яковлев и ротмистр Леонтьев, почему остались в стороне? А ну вернуть все эти бумажки в их жандармскую епархию!..
Да, как ни старался Леонтьев спихнуть это заведомо бесперспективное дело на своего коллегу полицмейстера, ничего из этого не вышло. А загружен он был и в самом деле сверх всякой меры: на нем до сих пор висели дела об экспроприации почтовых поездов в августе и сентябре прошлого года, дела арестованного Михаила Кадомцева и других уфимских боевиков, дело о рабочей библиотеке бесследно исчезнувшего Алексея Смирнова и масса всяких других больших и малых дел вроде загадочной подпольной типографии местных большевиков.
В самый разгар переписки по поводу злополучного собрания на Телеграфной появилось еще одно громкое дело. 13 февраля возле своего дома, прямо на улице, несколькими выстрелами в упор был убит тюремный инспектор Колбе. Убийцу схватили на месте преступления. Леонтьев его уже видел: молодой, лет восемнадцати рабочий парень, крепкого телосложения, с приятным чистым лицом. Назвался Василием, членом организации эсеров Златоуста. Мотив преступления политический — наказать одного из участников избиения симских рабочих. Эсеры любят «наказывать», набиваться в защитники, тут их хлебом не корми. Но что стоит убийство этого жалкого Колбе по сравнению с тем, какую массу людей подняли в защиту симских рабочих уфимские большевики! Он видел эту массу, осадившую тюремный замок и дом губернатора, и может дать вполне профессиональную оценку такой защите.
Дело юного террориста было для него ясным от начала до самой виселицы, и он уделил ему ровно столько времени и внимания, сколько оно заслуживало.
Другое дело — это собрание у Беллонина. Одно то, что проводил его человек, известный под фамилией Трапезников, говорило о многом. Была у Беллонина, конечно же, и Бойкова. Эта особа известна полиции уже давно, и если она там была, то собрание могло быть только социал-демократическим. В этом случае ее вполне можно принять за лакмусову бумажку.
Леонтьев догадывался, что собрание у Беллонина было не рядовым. Там, скорее всего, заседал партийный комитет, но об этом при начальстве он даже не заикался, иначе ему бы вообще не дали покоя. А так он возьмется, раз этого требуют Яковлев и Ключарев. Начнет дознание, испишет сотни листов казенной бумаги, потянет, сколько будет возможно, а неудачу в конце концов все-таки свалит на Ошурко.
Приготовив бланки для оформления протоколов допроса, арестованных и свидетелей (все эти бланки были яркого красно-малинового цвета!), Леонтьев приступил к делу.
Сначала выслушал свидетелей. Их было много. Все они, снимавшие квартиры в домах Безсчетнова, видели в своем дворе людей, некоторые даже наблюдали свалку у ворот и слышали полицейские свистки, но опознать кого-либо из задержанных не брались. Существенно помочь дознанию, такие свидетельства, конечно, не могли. А полковник торопил. Услышав снова фамилию Трапезникова, насторожился.
— Батенька мой, уж не тот ли это крайне левый оратор, что выступал на предвыборных собраниях князя Кугушева?
— По-видимому, тот, господин полковник.
— Так что же мы медлим, ротмистр! Берите бумагу и пишите.
Леонтьев снисходительно усмехнулся, однако ничего объяснять не стал, взял перо, бумагу и молча принялся записывать:
«Уфимскому полицмейстеру. С е к р е т н о. Прошу Вашего распоряжения об установлении личности Трапезникова, выступавшего оратором на предвыборных собраниях в гор. Уфе в сем году, и принятии мер к его задержанию…»
Вернувшись к себе, ротмистр Леонтьев от души посмеялся над наивностью своего начальства и приказал привести на допрос арестованных. Тимофей Шаширин — токарь железнодорожных мастерских, из крестьян, семнадцать лет… Василий Сторожев — рабочий-булочник, из крестьян, восемнадцать лет… Иван Ильин — кузнец-молотобоец, из крестьян, в день зарабатывает пятьдесят копеек, холост, имеет двух братьев и пять сестер, нигде не учился, слабо читает по печатному, а писать не умеет совсем…
«Господи, и такие берутся решать будущее России, толкуют о Государственной думе, — сокрушенно покачал головой ротмистр, но тут же позволил себе усомниться: — А, впрочем, это лишь предположение пристава Ошурко. А пристав этот сначала делает, а только потом думает. И то не всегда».
Как и следовало ожидать, ни Беллонина, ни его жены, ни Трапезникова никто из допрошенных не знал. О нелегальном собрании слышат впервые. Никаких политических партий не знают, ни запрещенной, ни какой другой литературы не читают…
«С таким-то образованием почитаешь! — брезгливо скислился ротмистр. — Особенно господина Маркса. Или Плеханова. Или Ленина… Вон столичные профессора — и те, говорят, об теоретиков этих все зубы источили, где уж до их теорий простому народу. Умея лишь складывать слова «по печатному», такую науку не осилишь. Смешно и спрашивать о том, да приходится: порядок есть порядок…»