Дивились этому и Бадия с Масумой-бека. Им все казалось, что кто-то из вельмож либо ошибся, либо не выполнил государев приказ. Ведь даже такое ничтожество, как Ахмад Чалаби, и тот был приглашен во дворец! И почему Байсункур-мирза, видя, что зодчего нет на пиру, не прислал за ним своего человека? Нет, все это не так-то просто.

А в сердце зодчего ныла и ныла рана. То было прямое оскорбление, то был «отравленный государев кинжал», вонзенный прямо в сердце.

Целую неделю зодчий Бухари не выходил из дома, он понимал, что все это подстроили его недруги. Но держался он стойко, хотя и был глубоко оскорблен…

Начинало светать, когда зодчий, осмотрев в последний раз водоем, остановился и долгим взглядом окинул степь. Он вспоминал все эти уже давние теперь события и думал, что плохо, когда один и тот же государь долго задерживается на троне. Лучше, когда государи меняются чаще. «Все смертны в этом мире, нехорошо и грешно желать смерти ближнему, но все же лучше, когда умирают государи, а не бедняки», — заключил свои мысли зодчий.

Глава XXXVII

Бухара

Много неожиданностей ждет путника в дальней дороге, это хорошо знал мастер Нусрат — отец Зульфикара, сам не раз совершавший дальние путешествия из Бухары в столицу. Однако ж в своём последнем послании сын сообщал, что они вместе с зодчим переезжают в Бухару и что прибудут очень скоро. И вот прошло уже полтора месяца, а от них никаких вестей. Уста Нусрат следил за всеми воротами города, в какие входили караваны; несколько караванов уже вошло в Бухару, а от сына и зодчего Наджмеддина все не было вестей. Уста Нусрата и его семью охватило беспокойство. Но вот как-то вечером по узким извилистым улицам Бухары прогромыхали три арбы.

Зодчий заявил, что поедет прямо в свою старую махаллю Эски Намазгох, что он хочет повидаться с родственниками, но Зульфикар повез их к своему дому. Харунбек одобрил его действия: «Ведь вы покинули своп дом больше двадцати лет назад. Кто встретит вас сейчас там с распростертыми объятиями? Лучше уж остановимся у господина Зульфикара Шаши. Ведь ученик — это все равно что родной сын». И зодчий согласился с его доводами. С Масумой-бека они уже не раз говорили о том, что их дочь, отвергшая красавца Худододбека, сына устада Кавама, пренебрегшая многими юношами, их непокорная и своевольная Бадия, явно благоволила к Зульфикару и ради него усмиряла непокорный и дерзкий свой нрав.

Зодчему нравилось и то, что Харунбек, человек прямолинейный и порядочный, тепло отзывался о Зульфи-каре.

Каждый из учеников зодчего обладал своими достоинствами, но Зульфикар был сдержаннее и немногословнее других, держал данное слово да и собою был хорош — стройный, сильный, статный.

Путники въехали в город через Каршинские ворота, и зодчий попросил на минуту остановиться. Он сошел с арбы и, опустившись на колени, прикоснулся пальцами к родной земле и потер их кончиками голову, затем, повернувшись в сторону Мекки, прочитал молитву. Одному из сторожей, стоявших у ворот, он протянул золотую монету, второму — серебряную. Удивленные такой щедростью, сторожа низко поклонились, решив, что в город приехал знатный вельможа, и стояли согнувшись, пока арбы не исчезли из виду. Как бы ни был сдержан человек, но, въехав в родной город, он не может остаться спокойным, сердце его сжимается от предчувствия, его охватывает волнение или тоска = сразу даже и не разобрать.

Арбы остановились на узкой улочке у ворот дома уста Нусрата.

Увидав сразу столько народу и растерявшись от неожиданности и радости, отец Зульфикара бросился обнимать всех подряд, а затем отошел в сторону и глядел, как мать, жена его, Малохатбану, рыдая, прижимает к груди сына. Затем, оторвавшись от сына, она шепнула мужу: «Пригласите дорогих гостей в дом»— и, бросившись первая во двор, быстро положила в совок гармалу[42], поднесла огонек и стала окуривать входивших во двор против дурного глаза и прочих бед. Всех она обошла со своим совком, начиная с зодчего, и только тогда, чуть успокоившись, приказала младшим детям подать тазы и кувшины и принести непочатые бруски ароматного мыла. Харунбеку и ученикам, разгружавшим арбы, поднесли в глиняных чашках кислое молоко, в которое наскоро накрошили луку, — так обычно встречают людей, проделавших долгий путь.

Взрослые дочери уста Нусрата принесли кислого молока еще и от соседей, и уста Нусрат, разлив его по чашкам, настоял на том, чтобы выпили все.

Глядя на разгружавших арбы учеников, зодчий улыбнулся.

— Песчаный буран под Халачем здорово разорил нас, — сказал он хозяину дома. — Смерч пролетел прямо над нами и унес все, что у нас было. Слава богу, хоть сами остались живы. Как говорят, огню свое, воде свое. На все воля божья.

— Так вот почему вы так задержались, — промолвил уста Нусрат. — Слава аллаху, что сберег вас.

— Задержались мы еще и по другой причине, — улыбнулся зодчий. — Строили водоем в степи для чабанов.

— Ах, вот как, — уста Нусрат удивленно взглянул на зодчего. А тот начал рассказывать, как было дело.

За беседой они допоздна засиделись за дастарханом, и только в полночь уста Нусрат спохватился — ведь гостям нужно отдохнуть. Лучшую комнату в доме отвели зодчему с женой и дочерью. Заврака, Гавваса и Харунбека устроили в комнате поменьше. И для Абуталиба с сыном, Хусанбека и Хасанбека нашлась комната.

Наутро, после трапезы, зодчий вместе с дочерью и уста Нусратом отправился в махаллю Эски Намазгох, в старый свой дом. Масума-бека осталась дома с женой и дочерьми уста Нусрата, мужчины, во главе с Зульфикаром, пошли осматривать город и в первую очередь знаменитые бухарские базары.

По дороге зодчий рассказал о своих планах — он не намерен участвовать ни в торжествах, ни в празднествах, да и вообще будет сторониться всех высокопоставленных лиц, потому что они до смерти ему надоели; что остаток жизни своей он хочет провести в покое, пусть даже в бедности, но ни за что не будет больше браться за большие работы, а предпочитает набрасывать чертежи мостов, бань и сам же будет распорядителем работ на таких небольших строительствах и что, конечно, о его приезде в Бухару ни в коем случае нельзя ставить в известность должностных лиц.

— В квартале Деггарон продается хороший дом. Не купить ли его вам, зодчий? — предложил уста Нусрат.

— Вот для Хусанбека и Хасанбека надо бы купить, — ответил зодчий. — А свой дом я, уезжая из Бухары, оставил дяде. Родному дяде. У него, конечно, есть сыновья, и, надо полагать, они живут там. Правда, рядом у них свой дом и двор. Пойдемте посмотрим. Ведь столько лет прошло, небось все так изменилось, что и не узнаешь. Увижу своих племянников, — может, продадут мне старый дом. Я бы им дал приличную сумму.

— Дело в том, что я видел ваш дом, господин зодчий, — нерешительно протянул уста Нусрат. Бадия и зодчий вопросительно взглянули на него, ожидая дальнейших объяснений. — Не слишком-то похож он на ваш гератский. Маленький, комнатушки темные. Купим вам хороший дом с двором, я уже присмотрел. Расположение прекрасное, двор просторный, много цветов, oтделка ганчевая, над резьбой потолков сам полгода потрудился. Да там неподалеку еще один дом продается.

Вот уже месяц я придерживаю его для вас. И о цене договорились. Разрешите, я сам за него заплачу, а а вами как-нибудь уж рассчитаемся.

— Я очень вам благодарен, — сказал зодчий, — но мы сперва посмотрим в Намазгохе мой старый дом.

Пока они пробирались по узким улочкам, зодчий успел рассказать отцу Зульфикара о том, какие трудности и опасности подстерегали их на пути в Бухару.

— Как знать, быть может, нам лучше было ехать с большим караваном, а не на своих арбах. Как знать, — добавил он.

Махалля Эски Намазгох находилась далеко от центра города, и состояла она из узких извилистых улочек, утыканных низенькими и высокими крышами. Домишки, точно пчелиные соты, лепились один к другому. Через всю махаллю протекал арык, был здесь и искусственный водоем — хауз. Так были узки эти улицы, что туда не могла въехать даже арба, а могли пройти лишь конь да ослик. Здесь и находился дом отца зодчего, уста Шамсуддина. За узенькой, украшенной резьбой калиткой лежал небольшой дворик, где притулился хилый домишко о двух комнатах, с айваном — террасой — и надстройкой — балаханой. Зодчий оглянулся на дочь, и лицо его расцвело радостной улыбкой. И было в этой улыбке столько счастья, столько гордости, что Бадия даже замерла — вот так радовался отец прежде — искренне и простосердечно, совсем как ребенок.