Когда купол был почти закончен и водоем сооружен, как-то вечером из дальних джейлау и далеких степей прибыли певцы — бахши. Чули-бобо пригласил и своих друзей чабанов из Джумабазара, Карагульбазара, Акел-шурча, Замука и Джейнава. Приехали чабаны и из Кай-кудука, Шуркудука, Раимсуфа и Олачабоба и привезли с собой своих певцов — бахши. И каждый гость прихватил с собой овцу или барана в качестве гостинца.

Весть о том, что неподалеку от Ходжа Муборака, у колодца Чули-бобо, сооружается огромный водоем, дошла и до чабанов Кызылкумов и до самых глубин пустыни Карнабчул. И приглашение Чули-бобо каким-то образом дошло до тех мест, куда не так-то просто добраться и пешему.

Итак, в среду с самого раннего утра со всех четырех концов начали съезжаться чабаны, прихватив с собой кто что мог. Огромная степь заполнилась людьми, стало шумно и многолюдно, как на знаменитом самаркандском базаре. Чули-бобо приветливо здоровался с приезжими, тепло пожимал руки одним, обнимал других, расспрашивал о житье-бытье, представлял каждого чабана зодчему и, глядя, как зодчий протягивает им руку, умилялся до слез. Он с увлечением рассказывал о том, что лет восемьдесят назад, когда он сам был еще десятилетним мальчишкой, его деды Юлчи-чабан и Элчи-чабан собирались построить здесь водоем и как не хватило у них

— ца это сил. А наместники Кебакхана, жившие в Кеше, не то что о водоеме, даже о колодце не помышляли.

Молодые люди и подростки, приехавшие вместе с отцами и дедами, решили покухарить, а женщины расстилали ковры и войлок прямо на траве и приготовляли дастарханы с различными яствами и сладостями.

Для самых пожилых гостей разостлали два яркокрасных ковра, а рядом с ними по кругу войлок и паласы. Мужчины вырыли очаги и поставили на них два огромных котла, в которых варились две упитанных телки и несколько баранов.

Обычно, устав после тяжкого рабочего дня, люди приходили сюда вечером поесть и тут же шли отдыхать. И тогда всей степью смело завладевали сверчки и кузнечики, их звонкое пение разливалось далеко окрест. Но сегодня никто даже не слышал их и не до отдыха было людям. Все расселись в кружок около купола водоема, старики, молодежь, девушки и женщины, дети. Бескрайнюю степь оглашали радостный говор и смех.

На почетном месте, на красном такаявмутском ковре, сидели зодчий, его гератские друзья, Ходжа-та-биб, ус га Абид, уста Худайберган, старейшины чабанов и певцы — бахши. Как хозяин и главный устроитель торжества, Чули-бобо встречал гостей и отдавал распоряжения. Два кувшина мусалласа, привезенные из Ташкудука и Шуркудука, поставили возле зодчего. Буза, айран и кумыс были расставлены на дастарханах. Подали лепёшки, замешанные на молоке и сале, и еще тонкие лепёшки из пресного теста для супа, на огромных блюдах аппетитными горками лежало жареное и отварное мясо, была еще и лапша на мясном бульоне и шурпа в глиняных чашках.

На втором красном туркменском ковре разместилось несколько старых женщин, Масума-бека, Бадия и кое-кто из молодух, а напротив них Зульфикар, Гаввас, Заврак, Харунбек и Абуали, а также с десяток чабанов богатырского телосложения, тех самых, что крушили глыбы в Караташе. Старцы произнесли молитву, и лишь после этого присутствующие принялись за угощение. Молодежь, почтительно ждавшая, когда начнут есть старики, потянулась к кумысу, и вскоре громкий говор, смех, шутки слились в общин веселый гомон. Эти люди __ умели трудиться, но умели и наслаждаться отдыхом.

Взгляды молодых чабанов, прибывших из дальних и ближних мест, то и дело останавливались на Бадие. А она, нарядившись в лучшее свое платье, чудом уцелевшее после бурана в Халаче, убрав волосы в две толстые длинные косы, была настоящей царицей этого степного пира. Взгляды юношей немного смущали ее и явно были не по душе Зульфикару. Еще вчера, когда младший сын Чули-бобо, красивый, статный юноша, не отходил от Бадии, Зульфикар хмурился и бледнел. Ведь ради нее он забыл родителей, а они, его старики, с нетерпением ждали сына в Бухаре. А теперь Бадия — единственное его счастье, единственная его отрада — улыбалась шуткам чабанов и хохотала вместе с ними. Неужто она такая? — с тревогой думал Зульфикар, и в душу его закрадывалось смятение. Неужто, чуть завидев юношу получше и покрасивее его, готова увлечься им? Откуда только такое легкомыслие?

Зульфикар старался не показывать своей ревности, но сердце его точила боль, и он молча сидел среди своих товарищей, не смея поднять глаз на Бадию, не желая видеть ее оживленного веселого лица. И все равно видел, как она радостно взволнована тем, что все до единого молодые мужчины не отрывают от нее глаз, от нее — единственной дочери прославленного зодчего, да к тому же еще такой красавицы.

Выпив по пиале мусалласа, старцы принялись за мясо. Перед зодчим поставили фарфоровое блюдо с вареной бараниной и бараньей головой. По принятому здесь обычаю, зодчий отрезал для себя правое ухо, а левое протянул Чули-бобо и, подняв блюдо, подал его сидевшим рядом. Он тоже с удовольствием выпил мусаллас и с не меньшим удовольствием лакомился мясом и печенкой. Чули-бобо как гостеприимный хозяин предлагал зодчему отведать то или другое блюдо, а гости почтительно взирали на них и подчинялись безмолвным указаниям распорядителя пира — старика Чули-бобо. Гератские гости замечали, с каким уважением относятся к ним здесь, в этом забытом богом и людьми краю чабанов. И вспоминалось им, что в Герате достоинство человека ценилось слишком дешево, вернее, совсем не ценилось и никому не было дела, жив ли ты или умер. Даже раздавались голоса, что слишком много народу развелось на белом свете и поэтому, мол, никого не интересует судьба отдельного человека. Люди таили зло друг на друга, проклинали друг друга, боялись, не верили, и это считалось явным свидетельством близкого конца света. А в краю чабанов царили добрые отношения, чуткость и внимание, уважение друг к другу. Мир в этих местах словно бы рождался заново. Во время своего пребывания здесь гератцы испытывали это на себе. И хотя жили они тут в простоте, а порою и тесноте, но жизнь эта не омрачалась ни коварством, ни хитростью, ни зазнайством, ни клеветой. Никто здесь и не помышлял завладеть чужой долей. Пусть здешние жители на первый взгляд могли показаться грубыми, но под этими толстыми, ватными, пропотевшими халатами и бязевыми платьями бились чистые, словно хрусталь, словно родниковая вода, сердца.

Вскоре среди пирующих послышались голоса: «Пусть Эльтузар-бахши прочитает что-нибудь из „Алпамыша“. Чули-бобо повернулся к бахши в огромном малахае из куницы, подпоясанному золоченым поясом:

— Просим вас, Эльтузар-шаир. Народ просит!

— Что ж, я готов.

Эльтузар подозвал к себе своих учеников и вытащил из бархатного футляра домбру. Минуту он сидел молча, перебирая струны. Воцарилась тишина. И Эльтузар-шаир затянул певучим голосом:

— „…Алпамышхан, едучи по стране Калмак, по пустыне Чилбир, увидел: развалились тут на земле овцы, девяносто отар. Эти девяносто отар овец были овцами Байсары. Пастухом этих девяноста отар был болтливейший и наиболее заносчивый среди чабанов Кайкубат-кал — Кайкубат-лысый. Глядя на Кайкубата, Алпамыш спросил, не появлялся ли в этих местах Элибай.

Эльтузар-бахши пел об Алпамыше, справедливом и храбром богатыре, о том, как был он предан своей возлюбленной Барчиной, о его любви к народу и ненависти к врагам. И люди, сидевшие кругом и слушавшие его, замерли от восторга и восхищения. А на глаза Наджмеддина Бухари навернулись слезы, когда бахши запел о судьбе Байсары, вынужденного покинуть свой родной край и уехать на чужбину. Он подумал и о своей судьбе, столь схожей с этой. Его мальчик, его Низамеддин был совсем как этот Алпамыш, жаждущий счастья для своего народа.