— Вот счастливый день! — повторял зодчий. — Да будет благословен этот час. Как же случилось, что вы оказались здесь? Какие добрые духи занесли сюда этот караван?

Подошли и ученики. Они только диву давались. Чули-бобо, Заврак, Гаввас и Зульфикар радостно пожимали руки уста Хасанбеку и гончару Абуталибу, обнимали их как родных и все удивлялись, каким это чудом они проведали об их местопребывании и как очутились здесь, в этих забытых богом местах.

Только что явившийся из Караташа с полной арбой камней Харунбек так и застыл, растерянно глядя на старых знакомцев, и радостно заулыбался им.

— Говорят, язык и до Мекки доведет. Вот мы и выехали с караваном в Бухару, а в Карши разыскали дом старого своего друга, мастера Абида. Его дети и рассказали нам, что господин зодчий из Герата здесь с семьей и что находится сейчас в Ходжа Мубораке. И как птенцы летят за своей матерью, так и мы полетели сюда. А несколько дней назад с караваном, идущим в Самарканд, отбыли из Герата и господин Джафар Табризи и несколько каллиграфов. А еще за неделю до этого старый мастер Джорджи тоже отправился в Самарканд к своим скитальцам-сородичам христианам. Очень много доброго говорил о вас. Все вспоминал вашу доброту.

Дорогих гостей зодчий пригласил в свой шатер и велел Бадие приготовить дастархан и занести поклажу гостей в шатер. В шатер также приглашены были Чули-бобо и Харунбек, остальные отправились продолжать работу…

А теперь послушайте гератские новости: вскоре после того, как неугодный государю Наджмеддин Бухари был изгнан из столицы, медресе Мирзо было закончено. Известный читателю Ахмад Чалаби неоднократно добивался встречи с Байсункуром-мирзой, желая торжественно отметить окончание работ и получить в дар златотканый халат.

Исчезновение зодчего было ему на руку. Теперь-то он считал себя главным создателем и творцом этого великолепного здания. Пользуясь своей властью, он отдавал приказания мастерам, каменотесам, плотникам и резчикам по камню, торопил их; желая завоевать общее доверие и уважение, сам давал понемногу денег мастерам и ученикам, сулил им золотые горы, намекал на то, что о каждом замолвит доброе слово в разговоре с Байсункуром-мирзой, который, как уверял Ахмад Чалаби, относится к нему уважительно и считается с его мнением. Короче, по обыкновению болтал все, что придет на язык… По перед сдачей своего детища мастера и рабочие ходили печальные и унылые, точно у каждого из них в доме был покойник. И праздник им был не в праздник. Самых знающих и умелых из них давно уволили, а оставшимся не по душе было то, что помыкает ими невежественный человек. Многие люто ненавидели Ахмада Чалаби и добрым словом поминали зодчего, что, конечно, стало известно самозванцу. Когда придворные или сам Байсункур-мирза заглядывали на стройку, интересуясь ходом работ, он никого не подпускал к ним близко и отчитывался сам, будто он и был здесь главным, будто он был своим человеком при дворе, «верным псом его величества». И люди ненавидели его за низость, корыстолюбие, за подлость и знали, что при случае он и родного отца не пощадит.

Находились смельчаки, которые в глаза насмеха лись над ним и говорили ему: «Лучше мертвый лев, чем живая мышь».

О зодчем Ахмад Чалаби распускал слухи, будто этот человек враждебен двору, что он один из главарей хуруфитов. Но никто его не слушал, более того, эти наветы не могли стереть добрую память людей о зодчем.

Тогда, не помня себя от злобы, Чалаби распространил гнусную новость, будто Наджмеддин Бухари, прибыв в свой родной город, предался низменным страстям, будто несчастная его жена не смеет от стыда поднять глаз, а благочестивые люди решили умертвить бесстыдника, забросав его камнями, однако он, прихватив с собою дочь, бежал в неизвестном направлении.

Весть эта стараниями Чалаби быстро распространилась по городу, и кое-кто из легковерных людей, поверив этому, проклял зодчего, «вступившего на путь разврата».

Не напрасно, добавлял Чалаби, зодчий якшался с христианином Джорджи… Да и отец зодчего был шиитом и сарбадаром. Конечно же, этого вероотступника разыщут и лишат жизни. Проникла эта весть и во дворец и несказанно удивила не только Байсункура-мирзу и Гаухаршодбегим, но даже Шахруха. «Пасть так низко!» — изумился государь. Он хотел даже известить об этом своего сына Мирзу Улугбека, но, пораздумав, решил, что ведь, кроме слухов, иных доказательств нет и что не следует винить человека, не зная всей правды.

Новость эта дошла и до друзей зодчего — Абуталиба, мастеров Хасанбека и Хусанбека. Дошла она и до мастера Джорджи, который, махнув рукой, ответил:

— Все это — наветы. Это придумали враги зодчего, люди подлые и коварные, но короток век клеветы.

Устад Кавам и мавляна Табризи старались не выходить на улицу, они благодарили бога, что зодчего Наджмеддина нет в Герате, иначе он не вынес бы этого и сердце его разорвалось бы. Но месяца через полтора слухи эти, не имевшие под собой никакой почвы, сами собой улеглись. А устаду Каваму было поручено участвовать в торжественной сдаче строительства медресе Мирзо. Устад Кавам вместе с преподавателями медресе Мусало и Алия встретил у ворот нового здания Байсункура-мирзу и вознес горячую молитву аллаху, воздав должное создателям медресе и вдохновителям строительства. В своей торжественной речи царевич Байсункур сказал много добрых слов о светлых умах и прославленных ученых Хорасана. Он перечислил всех и ни словом, разумеется, не упомянул Ахмада Чалаби. Обиженный Чалаби обратился к одному из вельмож из свиты царевича, но вельможа насмешливо заметил, что за труды распорядитель работ получил сполна, а лезть в ученые и надеяться получить такую же славу, как настоящие зодчие, Ахмаду Чалаби он просто не советует. «За что царевичу благодарить вас? — продолжал он. — Ни для кого не секрет, что вы самый обыкновенный человек и ни, к зодчеству, ни к науке отношения не имеете. К тому же вам заплатили, так почему же вы чего-то требуете и чем-то недовольны?»

И гончар Абуталиб, слышавший этот разговор, удов летворенно отметил про себя, что и придворные ни в грош не ставят этого завистника и клеветника.

После завершения медресе Мирзо гончару дело нашлось, а вот Ахмада Чалаби никто на работу не пригласил. И распорядителем работы на строительство новой бани в Герате пригласили другого человека.

На Кандахарском базаре начали строить новый торговый ряд. И тут мастера и рабочие, договорившись между собой, и близко не подпустили Ахмада Чалаби. Устад Кавам, начавший строительство нового медресе в окрестностях столицы, тоже пригласил распорядителем работ не Ахмада, а дельного и славного юношу, недавно окончившего медресе. Очутившись не у дел, Ахмад Чалаби слоняется теперь по городу и, словно скорпион, не знает, в кого бы вонзить свое ядовитое жало. Случилось так, что на базаре он повстречал гончара Абуталиба.

Они окинули друг друга холодным взглядом, но Ахмаду Чалаби не терпелось излить на любого свою злобу, а тут как раз попался один из людей, близких зодчему.

— Эй, гончар, — крикнул он, — вы, наверное, помните, что для изразцовой облицовки я дал вам сверх нормы пятьдесят фунтов свинцового порошка лазурита, зеленых и черных красок? Что вы с ними сделали?

— Вы забыли еще и о коричневой краске, которую дали тоже сверх нормы, — ответил гончар.

— Верно! Хорошо, что вспомнили.

— Но вы ошиблись в счете, господин, — все до крошки пошло в дело.

— Да имейте совесть! Я же вижу, что посуда, которую вы мастерите сейчас, окрашена моими красками.

— А вы что же, совсем обнищали, Ахмад Чалаби?

— Некрасиво брать чужое. Да, я нуждаюсь, ну что же?

— Неужели это правда? На самом деле нуждаетесь?

— Правда.

— Я хочу удостовериться, действительно ли вы так нуждаетесь. Ведь я никогда не верил вам на слово. Но если сейчас вы говорите правду, то и ответ вам будет правдивым.

— Правда, истинная правда. Если я вру, то пусть покарает меня дух моего отца! Пусть шариат покарает.

— Хорошо, я вам верю, — сказал гончар и тут только заметил, что хитренькие глазки Чалаби совсем потускнели и поблекли.