— Что-то ботинки жмут. Ох, как жмут!

Иногда в цех вбегал Степан Яковлевич. Этого, казалось, ничто не брало. На лице у него появился румянец, кадык еще больше выпятился. Вбежав в цех, он еще издали гремел:

— Ну, Иван Кузьмич? Горяченькие подаем коробки-то? Не задерживаем? Ноги твои как?

— А ты молчи о ногах-то, — шипел на него Иван Кузьмич. — Вот еще, нашел о чем.

— Ну-у? А может, тебя заменить? Могу постоять часок.

Иван Кузьмич, благодарно улыбаясь, грозил кулаком.

— Я вот тебе заменю.

Часам к двенадцати ночи по конвейеру поплыл программный мотор. На боку мотора кто-то в самом начале конвейера мелом написал крупно и неуклюже: «Программный. Ура!» И это разнеслось по всем цехам, и всюду кричали «ура!», наддавая, гордясь собой, своим заводом. А в цеху моторов все внимание рабочих уже было сосредоточено на этом, программном, моторе. Его похлопывали по бокам, называя «именинником», «героем», «выручалой». А мотор все полз, все приближался к концу конвейера. И казался он самым красивым, самым большим и самым сильным… И не болели у людей уже так руки, как болели до этого, не ломило спины, не слипались глаза…

Иван Кузьмич тоже видел только этот мотор… Вон он… Раз, два, три, четыре — до него. Пятый — «программный». Верно, после него надо еще дать четыреста. Ну что ж, будет трудно, но главное-то уже пройдено. Главный-то вон он. Ого! Осталось до него только три… Еще только два. Вот он! Вот он совсем близко…

И Иван Кузьмич тоже, как и все, не сходя с места, похлопал программный мотор.

И вдруг что-то стряслось… Кто-то в конце цеха во весь голос прокричал что-то страшное и непонятное… Потом крик подхватили ближние, и до Ивана Кузьмича донеслось:

— Нет коробки скоростей.

Весть о программном моторе разнеслась по всему заводу… Эта весть дошла и до Ершовича, и тот, радуясь, как и все, решил немного «угостить» рабочих. Вместе с колбасой, консервами, жареной рыбой, белым, только что выпеченным хлебом он послал в цех коробки скоростей несколько литров водки. И девушки-комсомолки в белых халатах, разнося рабочим рыбу, консервы, колбасу, как на званом свадебном вечере, обносили каждого рабочего и стопкой водки. Это было почти торжественно, но через какие-нибудь десять минут рабочие посоловели, будто их выпарили в горячей угарной бане. Произошло это в тот момент, когда начальник цеха ушел к термистам, чтобы поторопить там с деталями, а Степан Яковлевич побежал к своему другу Ивану Кузьмичу, чтобы узнать, как дела с его больными ногами. Вернувшись к себе, они оба ахнули: рабочие, разбившись на группы, пили, ели, горланили песни, смеялись, кричали, сами не зная что. Степан Яковлевич кинулся к буфету и начал бить о пол бутылки с водкой, остервенело крича:

— Сволочи-и-и! И зачем вас мать родила!

Начальник цеха, чуть не плача, позвонил директору, сообщив, что Ершович прислал водку и что рабочие все охмелели.

Николай Кораблев, как сидел за столом без пиджака, в одной только верхней рубашке с засученными рукавами, так и выбежал. Он бежал по заводскому двору, никого не замечая, не слыша даже криков: «Что с вами, Николай Степанович?» И на повороте столкнулся с Ершовичем. Тот, отдуваясь, с радостными, навыкате, глазами нес в руках какие-то кульки. Первый завидя директора, он возвестил:

— Программный! Николай Степанович! Программный!

Николай Кораблев со всего разбегу остановился. Покачиваясь, как бы намереваясь ударить Ершовича, он, задыхаясь, процедил:

— Вы… вы, — он хотел было кинуть: «подлец!» — но, с силой сдержав себя, крикнул: — Вы… орса! Вы понимаете, что вы натворили? Ведь рабочие устали, да еще как… и одна рюмка водки свалит их с ног. Вы сорвали все!

У Ершовича глаза еще больше выкатились. Роняя кульки, он только и проговорил:

— Я хотел… Я хотел…

— Что вы хотели — не знаю, но отвечать будете вы, — и Николай Кораблев еще быстрее побежал в цех коробки скоростей и тут застал ту же картину, какую застал и Степан Яковлевич: рабочие разбились на группы, кто сидел, кто еще стоял, покачиваясь, кто уже лежал на полу, и все что-то пели, что-то горланили.

Николай Кораблев взобрался на ящики из-под консервов и во всю силу легких крикнул:

— Вы! Эй! — Шум стих. Тогда Николай Кораблев раздельно, весь трясясь, как в лихорадке, проговорил: — Победа была рядом. И я вас всех хотел прижать к сердцу… А вы? Там, на фронте, льется кровь наших братьев, а вы тут!.. Говнюки-и!.. Ванечка! — обратился он к секретарю комсомольской организации. — Всех этих отсюда вытряхнуть и поставить на их место комсомольцев.

Глава одиннадцатая

Через окно виднелись Уральские горы. Своими причудливыми пиками они уходили в даль голубизны и манили, звали к себе. Казалось, это юг: так же, цепляясь за расщелины, на скалах растут сосны и такое же глубокое голубое небо.

Глядя на горы, Николай Кораблев вспомнил первый день встречи с Татьяной там, на Кичкасе, среди рыжих древних глыб Днепра… и затосковал.

Альтман, просматривая докладную записку в наркомат о выполнении программы, изредка бросал взгляд на директора, предполагая, что тот так смотрит в окно потому, что радуется успеху на заводе.

— Победа стала фактом, — проговорил он.

Николай Кораблев недоуменно повернулся.

— Ах, да, да, — согласился он, улавливая только конец фразы. — А впрочем, о чем вы?

— Я говорю, неужели вас не радуют успехи?

— Как не радуют? Но какой-то ученый, кажется Песталоцци, когда стал знаменитым, смастерил ремень с гвоздиками внутри: как кто начинал его хвалить, он ремень нажимал… это — чтобы не зазнаться.

— Ну, что вы? Похвала нужна: работаем за честь, за славу.

— Это верно. Но между похвалой и лестью расстояние — тоненький волосок: не заметишь и влипнешь. Так что ну ее к богу, похвалу! — Николай Кораблев прикусил нижнюю губу и, глядя на Альтмана неподвижными глазами, спросил: — А где Лукин? Он сегодня хотел быть.

— У Кузьмича. Изучает моторное искусство.

— Вот скромный человек.

— У Маркса сказано: скромность — удел старичков.

— Вы только это и выудили у Маркса?

Вошла Надя.

— Москва, Николай Степанович.

Николай Кораблев поднял руку и взмахнул ею так, как бы говоря: «Ну, мы сейчас покажем», но, приложив трубку к уху, стих, прислушиваясь.

— Да, да. Кораблев. Да. Сверх программы дали четыреста три мотора. Что у нас случилось? Да просто выпало четыре дня: не было нефти, не доставили металл. За три дня. Да, да. Работали не покладая рук, Иосиф Виссарионович. Это ведь чудесный народ, рабочие. Ну-у, если бы не они, где бы нам? Что, что? Отдохнуть? Повеселить? Хорошо. Дадим выходной и повеселим. Не разучились ли? Ну, что вы! Веселиться тут умеют. Отдыхаю ли сам? Где ж? Вот война кончится — отдохну. — И он долго молчал, все крепче и крепче прижимая трубку к уху, то краснея, то бледнея, и под конец, хриповатым голосом сказал: — Хорошо, хорошо, Иосиф Виссарионович. Хорошо. Что, что? Что передать рабочим? Спасибо от вас? И ото всей страны? От фронта? Хорошо. — Положив трубку, Николай Кораблев провел обеими ладонями по лицу: — Вот почему никогда не надо хвалиться. Похвалился я, что не отдыхаю, а он меня… и не похвалил, сказал: «Разве для того мы вас воспитывали, чтобы вы в течение года-двух износились? Отдыхать надо».

Альтман настолько был взволнован разговором по телефону, что совсем не слышал того, что сказал ему Николай Кораблев. Подойдя к нему вплотную, он еле слышно произнес:

— Я поцелую вас, — и, не дожидаясь согласия, трижды поцеловал.

— Ну вот, стало быть, мы с вами родня, — скрывая волнение, полушутя, легонько отодвигая от себя Альтмана, чтобы все это не перешло в панибратство, проговорил Николай Кораблев. — А теперь надо готовиться к отдыху. Где Сосновский?

Сосновский за эти дни, как и все, очень устал, но радость покорила усталость, а это, в свою очередь, так натянуло нервы, что он не мог ни спать, ни быть долго на одном месте: ходил по цехам, по заводу, на всех посматривал и всем улыбался детской улыбкой. Встретив Ивана Кузьмича, он ему тоже улыбнулся, но тот нахмурился, как бы говоря: «Как ни улыбайся, все равно то не прощу. Не могу простить».