— Ну, что вы носы-то повесили? Сделаем. Выполним программу. Вот увидите. Да разве из ваших рук что вырвется? Ну-ну, пустяки какие. Нет нефти, металла? Все это идет. Отдыхайте пока и веселитесь.

— Чудо-парень, — говорил Ивану Кузьмичу Степан Яковлевич. — Ведь на сердце-то у него скребет, а он вид такой сделал — веселитесь.

— Да-а. Большую на то надо иметь волю, чтобы себя-то так взнуздать, — соглашался Иван Кузьмич. — Но ведь до конца-то месяца осталось три дня. Четыре денька мы потеряли. Не знаю уж, как мы с программой-то! Да ведь и обещанные моторы надо дать.

— А может, нам это отложат — сверх-то?

Иван Кузьмич, хмурясь, покачал головой.

— Не такой он мужик, чтобы отступать.

Все было наготове. Пришли цистерны с нефтью. Лукин и Макар Рукавишников отыскали их в Угрюме на танковом заводе, куда их случайно или намеренно направила железная дорога… Лукин был мрачен, как всегда, а Рукавишников радостно всем рассказывал:

— Ну вот, а то я было совсем загнулся. Как же — по моей вине завод остановился!

Из Златоуста пригнали эшелон с металлом. Это сделали Альтман и Сосновский.

Наготове стояли рабочие — пять тысяч человек.

— Немыслимо. Ну, конечно, немыслимо в три дня выполнить программу за семь дней, да еще дать сверх программы четыреста моторов, — говорил Николай Кораблев, глядя на заводской штаб. — Конечно, здраво рассуждая, — немыслимо. Но мыслимо ли, когда пять моряков под Севастополем, обвешав себя гранатами, бросаются под немецкий танк? А откуда мы с вами, товарищи, знаем силы и возможности наших рабочих? Конечно, все эти семьдесят два часа рабочие не должны и минуты покидать производство. Тут, в цехах, они должны и питаться. Питаться, как говорят, на ходу. Для обслуживания рабочих нам нужно пятьсот человек. Мы наберем по столовым сто сорок. Иван Иванович, — обратился он к начальнику строительства, который под-ремывал в уголке дивана, — дайте нам триста шестьдесят человек!

Иван Иванович поднял голову, туманно посмотрел на директора.

— А где я возьму? Триста шестьдесят! Так просто говорите, как будто вам надо шесть человек.

Николай Кораблев засмеялся гортанным смехом.

— Не шесть, а триста шестьдесят. Оторвите.

— Оторвать легко пуговицу, а триста шестьдесят человек оторвать — это не пуговица. Оторву, а потом вы же меня станете пилить — почему это к сроку не сделал, другое не сделал! Восемь бараков вы у меня не приняли.

— Да ведь они плоховаты.

— Такие же, какие мы с вами, бывало, заводу сдавали.

— Ну, тогда мы с вами были бедны, а теперь вы богаты. Так дадите людей?

— Вы за этим меня и вызвали? — Иван Иванович встал и решительно направился к двери, что-то ворча. У дверей остановился, сказал: — Дам, дам. Найдем как-нибудь.

— Так. Спасибо, Иван Иванович. Ершович здесь? Очень хорошо. Вы, товарищ Ершович, своей головой отвечаете за питание. Все наладить в цехах. И еще наладить буфеты… Премиальные: тот, кто выполнит задание, получает талон дополнительного питания.

— Есть, товарищ Кораблев! — хрипло выкрикнул Ершович. — Могу идти налаживать? — и грузно, будто из трюма, выбрался из среды сидящих, пошел к выходу.

— Теперь само производство. Иван Кузьмич прав, конвейер надо пустить на полную скорость. Обычно он работает у нас на второй скорости, пустим его на четвертую. Это опасно — может все разлететься. Альтман берется помочь.

Тут поднялся Лукин. Почему-то с опаской посматривая на Сосновского, он заговорил:

— Вот еще что. Ведь те матросы, которые, увешав себя гранатами, кинулись под немецкие танки, были, наверное, в таком настроении, чтобы кинуться. Иначе — зачем же? И я думаю, нам надо сейчас же организовать на полчаса общезаводской митинг и вдохновить людей.

— Верно, верно! — подхватил Сосновский, в досаде думая: «А почему это не предложил я? А ведь это так просто. Или я в самом деле старею?» Он, посмотрев на Ивана Кузьмича, вспомнил разговор о фронте, и ему стало невыносимо тяжело.

— На митинге должен выступить Сосновский, — сказал Лукин. — Он прекрасный оратор.

«Все-таки признают», — мелькнуло у Сосновского, и та неприязнь, какая появилась у него к Лукину, пропала.

Николай Кораблев чуточку подумал, нажал кнопку. Вошла Надя.

— Надя, прошу вас распорядиться: сейчас же — общезаводской митинг.

Сосновскому, да не только ему одному, а и всем показалось, что теперь пора покинуть кабинет. Но Николай Кораблев движением руки задержал всех.

— Митинг — дело хорошее: надо в народе разбудить энтузиазм. Но с одним энтузиазмом можно только лес пилить да ямы рыть. Альтману еще раз все подсчитать, уточнить, проверить. Ванечка! Ага! Иван Никифорович, вы здесь? Прошу вас создать комсомольские бригады. Видите ли, простоять семьдесят два часа у станка — это не шутка. Иной не выдержит, упадет. Значит, его хоть на час-два надо отводить от станка, от конвейера и кем-то заменить. Поняли, Иван Никифорович?

— В точности! — выкрикнул Ванечка.

— И еще, — продолжал Николай Кораблев. — Те предложения по рационализации, которые выдвинули наши инженеры, надо немедленно же пустить в ход и в первую очередь по термическому цеху. Товарищ Лалыкин, как вы на это смотрите?

— Да я бы с радостью, но ведь наркомат еще не рассмотрел.

— Не будем дожидаться, беру ответственность на себя, — и снова мелкая-мелкая дрожь побежала по всему телу Николая Кораблева, и он опять подумал: «А справимся ли?»

И вспыхнуло электричество, и задымили высокие трубы, и загудел завод, и забегали во все стороны грузовые машины, и скрылись люди с улиц.

На митинге выступил Сосновский. Он говорил минут пятнадцать, и слова эти были жгучие, пронизывали каждого до сердца… Да, да, Сосновский никогда не говорил с такой душой и с таким волнением. Во время своей речи он невольно встретился с глазами Ивана Кузьмича. Глаза Ивана Кузьмича сказали ему: «Хорошо, молодец! Но того не прощу, не могу простить».

— Товарищи! — кидал в толпу, взмахивая левой рукой, Сосновский. — Вы помните, как Суворов со своими солдатами переходил в Альпах через Сен-Готардский перевал? Вы видели это в кино. Так вот теперь перед нами еще более трудный перевал. А помните, как Суворов обратился к солдатам: «Братцы, возьмем эту гору». И все ответили ему: «Возьмем». Вот сейчас, товарищи, мы спрашиваем вас: «Возьмем ли эту гору?»

Рабочие затаенно молчали, как молчали и люди на трибуне — Николай Кораблев, Альтман, Лукин, начальники цехов. Затем раздались голоса то тут, то там:

— Возьмем! Возьмем!

Сосновский сжался и сердито крикнул:

— Нет, не возьмем. Если так отвечаете, — не возьмем.

И вдруг все пять тысяч человек в один голос кинули:

— Во-озьме-ом!..

Завод работал безостановочно уже второй день. Временами он напоминал коня, увязшего с тяжелой кладью в грязи: конь напрягается, изгибает шею, но тащит, тащит, тащит. Так же напряженно работали и люди, закусывая, обедая на ходу, не отрываясь от станков.

Иван Кузьмич на конце конвейера принимал готовые моторы и тут же сдавал их. Он только иногда, оглядываясь на Звенкина, советовал ему:

— Друг ситный! Ты вскачь-то не пори. Исподволь давай. Вскачь-то еще придется. А то понесешься, а там и сковырнешься. Гляди! Гляди! Гляди! — кричал он, видя, как тот кивает головой.

К концу второго дня начали падать люди. Падали они как-то странно и все одинаково: взмахнет руками и, крикнув: «Э-э! Каюк!» — падает около станка или конвейера, вызывая со стороны других такой же смех, какой бывает на пароходе над заболевшим морской болезнью. К упавшему тут же подбегали комсомольцы из бригады Ванечки. Они выносили больного на волю, заменяя его у станка или передавая станок другому рабочему, соседу. На второй день к вечеру он двигал только руками: ноги, спина, шея у него невыносимо ныли, а глаза выкатились и стали совсем походить на студень. У Ивана Кузьмича распухли ноги. Он об этом никому не говорил, а только, сцепив зубы, еле передвигая опухшими ногами, произносил: