Поджидая директора, иные молчали, иные еле слышно перешептывались. И все думали, что вот сейчас войдет Николай Кораблев, сбитый, смятый неожиданно обрушившейся бедой. И что ему сказать? Как помочь? Казалось, это так же трудно, как трудно подыскать утешительные слова для матери, у которой умер сын в расцвете юношеских сил.

Николай Кораблев вошел. Он вошел не один, а с Лукиным, шумно, быстро. Встав за стол, он посмотрел на всех, и все увидели, что сегодня директор какой-то особенный — подтянутый, свежий, налитой жизненной энергией.

— Знаете что, товарищи? — начал он медленно, но уверенно бросая слова. — Рассказывали мне, что Владимир Ильич Ленин обладал и еще одним чудесным качеством — не падать духом при любой беде. Когда случалось что-нибудь такое, он весь загорался и, потирая руки, говорил: «Ну что ж, повоюем». Так вот и мы, товарищи! Что ж? Повоюем или кряхтеть будем?

Люди некоторое время молчали.

— Повоевать-то мы готовы, но чем — вот вопрос? — пробасил Степан Яковлевич и этим как бы всех пробудил.

Все заговорили, зашумели, заволновались, отовсюду посыпались предложения. Кто-то обрушился на Златоуст, кто-то просто кричал, как будто этим мог помочь делу: — Позор, позор! Москве слово дали, а сели на мель!

Николай Кораблев поднял руку, и все смолкли.

— Товарищ Лукин, — обратился он к Лукину. — Я вас очень прошу вместе с Рукавишниковым слетать в Угрюм и там через областной комитет партии и другие организации разыскать цистерны с нефтью. Вы понимаете, почему я прошу вас?

— Да, понимаю, — ответил тот, роняя вперед свое тело.

— И я… и я с ними! — выкрикнул Ванечка, готовый выполнить любое поручение.

— Нет. Что мы тут без вас будем делать? У вас армия комсомольцев. — Николай Кораблев посмотрел на Сосновского. Тот хмурился, видимо обиженный тем, что в областной город Угрюм директор посылает не его, а Лукина. — Товарищ Сосновский, я думаю, вам и Альтману надо немедленно отправиться в Златоуст на металлургический завод. Пристыдите их там! — закричал Николай Кораблев так, как будто через горы обращался к рабочим металлургического завода. — Как вам не стыдно? Срываете программу выпуска моторов. Ведь это позор на вашу голову ото всей страны.

Хмурь на лице Сосновского стала еще гуще.

«Как же это я не догадался сказать то, что сказал он? Ведь я знаю, что Ленин никогда не унывал при беде. И я мог бы это первый сказать», — думал он, кивая головой Николаю Кораблеву.

Ванечка, после замечания со стороны директора став серьезным, проговорил:

— А я вот что предлагаю. Когда мы убирали двор от мусора, мы столько лому свалили, браку…

Николай Кораблев прослушал то, что сказал Ванечка. Он смотрел на всех и, зная многих уже не один год, думал: «Как они все постарели за время войны. И я, вероятно, так же постарел. И вот теперь и на них и на меня свалилась новая тяжесть… Ах, да, да… Ванечка сказал что-то такое о ломе. Это, конечно, надо использовать, но на ломе далеко не уедешь… И справимся ли мы?» — и снова у него по всему телу побежала мелкая-мелкая дрожь.

Завод еще работал. Но он работал, как испорченные часы, которые то и дело надо было подводить или трясти. То вдруг начинала мигать электростанция, потом гасла, и все станки замирали. Где-то находили горючее. Станция вспыхивала, и станки снова оживали. То вдруг вхолостую шел конвейер или раздавались тревожные сигналы с электропечей: не хватало сырья. Комсомольские бригады под руководством Ванечки собирали по заводу лом, брак, все это подносили к электропечам, к вагранкам; но все собранное электропечи и вагранки слизывали, как корова языком горсть отрубей.

Но что ни делали комсомольцы, что ни делал весь коллектив рабочих, инженеров, что ни придумывал сам Николай Кораблев, завод все-таки работал, как испорченные часы… Он судорожно в течение двух дней цеплялся за жизнь и на третий стал, как его ни трясли, как ни подводили.

И все замерло. Перестали дымить трубы, остановились грузовые машины, паровозы, оборвался голос завода — посвистывание, постукивание, уханье молотов, пыхтенье.

А с фронта шли все более и более тревожные вести.

Красная Армия отступала. Немцы неудержимой лавиной двигались в глубь страны, захватывая города, села, все сжигая, уничтожая на своем пути. Пала Керчь, пал Харьков, Ростов, Краснодар, Новороссийск. Немецкие полчища хлынули по степям Северного Кавказа, захватили Элисту, проникли под Астрахань, отрезав путь из Баку в центр страны… И снова на Урал потянулись беженцы. Теперь они шли не только из Поволжья, но и через Сибирь из Грозного, с Кавказа, из Баку.

Над родиной нависла смертельная угроза… Это чувствовали, понимали, переживали все, особенно такие люди, как Иван Кузьмич и Степан Яковлевич… А тут еще остановился завод, и поэтому тревога у них была настолько велика, что они даже не говорили о ней, а просто так, взглядами и вздохами, давали знать друг другу о том, что творится у них в душах. Только вчера, поздно вечером, глубоко вздохнув, как будто у него внутри что-то оборвалось, Степан Яковлевич сказал:

— Поганая секира над головой занесена.

— Эх, секира, секира… — ответил Иван Кузьмич, кутаясь в одеяло, намереваясь заснуть.

Угрозу, нависшую над государством, Сосновский переживал так же, как и все. Но ему казалось, что именно он должен дать рабочим ответ на их частые и настойчивые вопросы… Почему враг очутился под Сталинградом, приблизился к Каспийскому морю? Что — генералы ли плохи, плохо ли вооружена армия? Вместо того чтобы посоветоваться с Лукиным, с Кораблевым или вчитаться в статьи, опубликованные в центральной прессе, он опять-таки стал отыскивать «свое, пророчески-предсказывающее». И сегодня утром, зайдя в барачный клуб и увидав тут перед картой рабочих, возвестил:

— A-а, ерунда! Видали мы их на Северном Кавказе. Видали и бивали. Вот ногу-то там потерял, — привел он как самое главное доказательство и, видя, что это не убеждает, ринулся: — Смотрите, какая у нас огромная страна. Да разве такую страну можно победить? Никогда! А потом, знаете, что про нас говорил Бисмарк? Нет? А вот что: «Русские долго запрягают, да зато потом быстро скачут».

Звенкин по своей наивности туго выдавил:

— А это куда скакать-то?.. Как это там сказал Насморк-то?

— Не Насморк, а Бисмарк. Конечно, на врага, — ответил Сосновский и, чуть подождав, желая быть логичным, сказал то, в чем потом не раз раскаивался: — Так что он, пожалуй, прав, Бисмарк. Ну что ж, уйдем на Урал и отсюда вдарим, — и смертельно побледнел: рабочие посмотрели на него так, как смотрят родственники на доктора, который, стоя над больным, бесцеремонно и во весь голос произносит: «Умрет. Уверяю вас».

Степан Яковлевич потрогал двумя пальцами кадык, что-то прогудел и глянул на Ивана Кузьмича, как бы говоря: «Ну, ты, политик, согласен или как? А то я долбану». Иван Кузьмич сунул руки в карманы, боясь, что они пойдут в ход, и с несусветной злобой кинул:

— Вояка! Ж… ты, а не вояка!

Рабочие зло засмеялись. Тогда Сосновский, чтобы «смять» Ивана Кузьмича, кривя губы, проговорил:

— У Рукавишникова, что ль, научился выражаться?

— А ты у кого дурь такую подслушал? Солдаты в Сталинграде насмерть бьются, говорят: «Для нас за Волгой жизни нет». А он — на Урал. — И все так же, не вынимая рук из карманов, круто повернулся и пошел от карты.

Следом за ним отошли и все, оставив у карты Сосновского. И только тут он окончательно понял, что сказал вредную чушь и что объяснение отступления Красной Армии надо искать в чем-то другом.

— Глупо! Эким утешителем заделался, — проговорил он, впервые решив посоветоваться по этому вопросу с Николаем Кораблевым. Но пойти к нему сейчас же не мог, во-первых, потому, что знал — тот «весь загружен делами завода», во-вторых, потому, что сам еще ничего путного не придумал, и, страшно расстроенный, ушел в партком.

Казалось, один человек не унывал в эти дни — это сам Николай Кораблев. Он иногда выбирался из кабинета, заглядывал в общежитие и, видя мрачных, насупленных рабочих, говорил: