— И это все? А не шутка? За шесть минут? И все?

— Все, — ответил Лалыкин.

— Ведите дальше, — все еще сомневаясь, потребовал Иван Иванович. — Да-да! — с расстановкой произнес он свое обычное «да-да» и опять ковырнул, наступая на Николая Кораблева. — Поди-ка, немедленно в производство сие хотите! И, конечно…

— Препятствуют, — перебил его Николай Кораблев.

— А кто?

— И в наркомате… и тот же Сосновский. Вот он, кстати.

Сосновский, войдя, как-то еще сильнее заскрипел ногой-протезом и, как никогда резко, сказал:

— Я не против этого, Николай Степанович, но против того, что вы все производство передали Альтману.

— Но ведь завод-то работает, — Николай Кораблев отмахнулся, прислушиваясь к раздражающему скрипу протеза, которым как бы намеренно переступал Сосновский.

— Работает? Но может случиться такое, что вы потом сотни раз будете раскаиваться. И вы принудите меня, я этот вопрос поставлю в наркомате.

— Не пугайте. Я ведь не из тех, кто боится критики. — Сказав это, Николай Кораблев отвернулся от Сосновского и, подхватив под руку Ивана Ивановича, повел его к колонке, где обрабатывалась шестеренка.

Так они, не имея сил оторвать Ивана Ивановича, пробыли в цеху несколько часов и только под утро, когда уже взыграло солнце, вышли на волю.

Они шли вдоль небольшого озера. Николай Кораблев все время украдкой посматривал на Ивана Ивановича, ожидая, что тот скажет о том, что видел в цеху по обработке металла током высокой частоты. Иван Иванович молчал. Затем вдруг прорвался, схватил за руку Николая Кораблева.

— Нет, знаете ли, это чудо! Поверьте мне… это стоит десятка заводов. — И так, держа за руку Николая Кораблева, он замолк, глядя на берег.

На берегу, усыпанном мелкой, серебристо-чеканной галькой, метрах в ста от них, стояла нагая женщина. Она стояла к ним спиной, и солнце, падая на ее белую шею, на плечи, на широкие бедра, особенно четко на фоне голубой воды выделяло всю ее красивую материнскую фигуру. Женщина, видимо, знала, что она красива, и намеренно не входила в воду, хотя и заметила позади себя мужчин. Она оглянулась на них еще и еще раз, и по улыбке они сразу узнали ее — это была Варвара Коронова.

«Озорует, — мелькнуло у Николая Кораблева. — Нарочно меня перехватила тут…»

Они повернулись, пошли в гору… и услышали всплеск воды, зовущий смех, и тут же Варвара запела сдавленным голосом:

«Как она дразнит. И зачем она меня дразнит? Ведь не деревянный я! Нет, ее надо отослать обратно на лесозаготовки, подальше отсюда», — решил Николай Кораблев.

— Красивая женщина, — проговорил Иван Иванович. — Таких нельзя не любить: это украшение земли.

— А вы что ж? Любите, что ль? — спросил Николай Кораблев, у которого вдруг как-то ревниво взыграло сердце.

— Она любит вас. Да. Она сейчас работает у меня на квартире. Как только я отделился от вас, так она ко мне: «Возьмите и возьмите». Ну что ж! Пожалуйста. Мне все равно: кто-нибудь нужен, чтобы приглядывать за квартиркой… чтобы ужин подавать, чай… Смотрю — да, красива. Ну, просто, безо всякой пошлости.

— И вы?

— Что ж, Гете влюбился, когда ему было за семьдесят, и в это время написал самые лучшие стихи о любви. И я бы на вашем месте…

Николай Кораблев резко перебил:

— Не ставьте себя на мое место: мне слишком мучительно… и не оскорбляйте моего большого чувства к Татьяне Яковлевне.

— Не понимаю.

— Вам кажется, мне легко пойти к этой женщине. Вот, дескать, какой вислоухий: убегает от счастья.

— Ну да. Ну да. Черпайте счастье. Серьезно. Смотрите на жизнь проще.

— Я бы мог на вас за такое рассердиться. Проще? И вор по-своему на жизнь смотрит «проще», и распутный человек по-своему на жизнь смотрит «проще»… и я смотрю «проще»: береги свое чувство, как бережешь свой глаз, и требуй от человека, которого ты любишь и который тебя любит, чтобы и он так же берег свое чувство.

— Чепуха. Так можно беречь месяц, два… а вы ведь уже больше года. Зачем мучить себя? Вы посмотрите, — Иван Иванович повернулся, показывая на берег, на который вышла Варвара уже лицом к ним. Теперь солнце падало на ее тугие груди, живот, на женственно-красивые ноги. — Разве ваши руки не хотят приласкать это чудесное тело?

— Я отрублю их, если они это сделают, — остервенело произнес Николай Кораблев и, косолапя, пошел прочь.

— Ага! — еле поспевая за ним, выкрикнул Иван Иванович, — У Льва Толстого есть отец Сергий. Тот отрубил себе палец.

— При чем тут отец Сергий? Я не святоша, а мужчина.

— Вот-вот. Я и говорю: разве ваши руки не хотят приласкать это чудесное тело?

— Иначе бы я им не грозил, — Николай Кораблев пошел медленней, тихо говоря; — Человек может себя распустить… отсюда распутство… оно начинается всегда с маленького и, кажется, невинного: сначала пожать руку красивой женщине, потом во время танцев прижаться к ней… потом, потом… вы знаете, что потом.

— Вы ревнивый?

— Как и все смертные.

— А как смотрите на это чувство, — осуждаете, предлагаете выдернуть с корнем?

— Нет. Это чувство еще очень долго будет жить… но проявление его должно быть иным.

— Каким? Как у Отелло?

— Она отходит от меня, значит я чем-то плох, значит надо себя в чем-то исправить и стать лучше. Обычно же, ревнуя, грызут друг друга: он поливает грязью ее, она — его, — не слыша Ивана Ивановича, продолжая свою мысль, проговорил Николай Кораблев.

— Ага! Ну, а если она просто хочет потанцевать с кем-то, по-женски пошалить немного?

— Зачем же шалить? Шалить — значит, плевать на лучшее человеческое 43’вство — любовь.

— В тупик вы меня загоняете. Однако я снова иду в бой. Но плоть, плоть? Ведь она требует.

— Плоть? Ее надо обуздать, подчинить высоким моральным законам и законы эти защищать не только с трибуны, но и в жизни, в быту. А если вы хотите, чтобы плоть паслась, как жеребенок на лугу, — ваша воля. Для меня это скучно, — вдруг неожиданно для Ивана Ивановича произнес Николай Кораблев. — Не только скучно, но и паршиво: сегодня здесь, а завтра там.

— Да-а. Я представляю, как трудно вам: вы так любите Татьяну Яковлевну, что не хотите ей изменить ни словом, ни делом. Это трудно, очень тяжело.

— Да нет. Мне это очень приятно и радостно: я явлюсь перед ней чистым.

— Как перед богом?

— При чем тут бог?

— Ну, она для вас бог.

— Называйте, как хотите, но мне радостно быть чистым.

В эту минуту где-то в стороне, в лесу, снова раздался грудной тоскующий голос Варвары. Она протяжно, как бы без перерыва, громко звала:

— Ау-у-ууу! А-у-у!

— Вас зовет, — чуть погодя, проговорил Иван Иванович. — И не устоять вам перед этой женщиной. Как только ляжете с ней в постель, так и полетят ко всем чертям все ваши теории.

— Нет. Если даже это случится, тогда «теории мои» останутся неизменными и по отношению к ней, но чтобы это случилось, я ее должен по-настоящему полюбить.

— Ах, любовь!.. Есть такая народная поговорка: «Любовь зла — полюбишь и козла».

— Ну, вы из другой оперы. Хотя мы и тут с вами могли бы поспорить. Однако пора нам за дело. — Сказав это, Николай Кораблев заспешил к себе в кабинет.

За последнее время Николай Кораблев перестал ночевать на квартире: тут было пусто и неуютно, несмотря на все заботы Нади. Иногда Николаю Кораблеву даже казалось, что он входил в какой-то своеобразный склеп: всюду по стенам развешаны фотокарточки Татьяны, сына Виктора, матери… но их-то самих нет… и живы ли они? Вот почему чаще, утомясь за день, он оставался в маленькой боковой комнатке кабинета и тут засыпал тревожным сном.

И сегодня он остался в этой комнатке.

Проснулся рано, умылся, попил из термоса чаю, прослушал сводку информбюро. Она была неутешительна: враг ломился на страну.

Николай Кораблев подошел к карте, висящей на стене, разрисованной синим и красным карандашом… Капли синего карандаша свисали, даже будто текли, расплывались с Запада на Восток. Вот уже отторгнута Белоруссия, Украина, враг ринулся на Северный Кавказ, захватил Курск, Орел, был у Москвы.