— Отдал богу душу за мирян преподобный Кирилл, — говорил отец Тихон. — Сколько православных на чужбине захоронено... Слышал ты о князе Григории, что в тринадцатом веке охранял с десятью тысячами ратников ханский город Канбалут? Невдомек тебе... Канбалут, он же Ханбалык, по-китайски Тайду, Бейпин, Бейцзин, сейчас Пекин... Еще раньше был на этом месте город Цзи, его еще называли Чжунду, да сожгли его монголы. Затем отстроил его вновь Хубилай, внук Чингисхана, покоритель Срединного государства, сам на престол сел, объявил себя императором. Обосновал Хубилай новую династию Юань. Раньше-то, до монголов, династии назывались по имени тех земель, откуда происходил родом их основатель, а Хубилай взял древнюю книгу «И-Цзинь», «Книгу перемен», открыл первую страницу, ткнул пальцем в первое слово «Юань», на том и порешил: «Пусть моя династия так называется». Опосля все китайцы так же мудрствовали — Мин, Цин...

И была та столица Срединного государства, — продолжал Тихон певуче, точно пел былину об Илье Муромце, сыне крестьянском, — квадратная, по двадцать четыре мили каждое ребро, считай по-русски сорок восемь верст. Стена была земляная шириною двадцать шагов, толщиною десять. С каждой стороны по трое верст, на каждом углу дворец-казарма для войск, и посередь города другая, самая главная, с запасом оружия, а на башне колокол. Как вдарят в тот колокол медный, так чтоб ни одна жива душа по улицам не шмыгала, а если врач к роженице вышел, так фонарь красный должен держать в вытянутой руке, чтоб стражники его личину видели, — улицы-то прямые, с конца в конец все видно, хоть в лапту играй от ворот до ворот. Ну а ежели кто шалтай-болтай вздумал, того велено было хватать, допросить утром и бамбуковой планкой отдубасить. Всего в Ханбалыке наказывали за две тысячи семьсот пятьдесят девять преступлений, самыми страшными считались непрочное строение судов для государства и ошибка при вложении доклада в конверт, составление ядов и чародейство, неуважение к родителям, убийство рабочими мастера, отцеубийство. Так ты, Артур, сын мой, правильно ли «вложил документ», не перепутал ли конверты?

Он испытующе посмотрел на меня. Его настороженность была вполне оправданна — ночное появление единоверца и «земляка» было более чем неожиданное, тем более кончилось то время, когда русские, всполошенные великим преобразованием, распушились, как семена одуванчика, по всей Земле. Выкристаллизация давно закончилась, ибо русские страдают одной из самых мучительных психических болезней — ностальгией, и болезнь у них запрограммирована в генах. Если же кто бродит шатуном по сей день по забытым богом уголкам, как Макао, то это или как Тихон, или лютый враг России, которому на страшном суде не будет прощения.

— Вы про князя Григория упоминали, — сказал я, потом пояснил: — Я журналист. Приехал сюда жениться. Невеста моя здесь живет.

И протянул попу пресс-карточку «Гонконг стандард».

— Ах ты господи! — засуетился Тихон. — Я тебя-то за другого принял... Ах старый греховодник! Шелкопер, значит? Греховная профессия, но я тебе не судья. Про князя интересуешься? Какая у него судьба сложилась? Татары разбили китайскими стенобитными машинами стены стольного града Киева... Китайцы при машинах были, помогали татарам. А через поколение внук Чингисхана Хубулай держал русскими воинами числом десять тысяч в узде Ханбалык. У каждого входа-выхода, у ворот, дежурило по тысячи всадников... Так получается: что посеешь, то пожнешь.

— Вы, наверное, историей увлекаетесь? — задал я вопрос, чувствуя, что Тихон хочет выяснить еще некоторые неясные вопросы, связанные с моим визитом в Макао.

— Грешу, грешу... Интересуюсь. Я сам-то осколок истории. История — зеркало на перекрестке дорог, а люди иногда как дадут кувалдой по этому зеркалу, и летят во все стороны осколки. Судьба-то у меня незавидная, но поучительная. Застрял я тута до концов жизни. Но с Россией переписку держу, родню разыскал. В Сибири есть мой род, город Кузбасс слышал? Казаки шахтерами стали, с коня под землю пересели. Я тебе письма покажу...

Он помолчал немного.

— Когда поэт Гейне умирал, то потребовал: «Бумагу и карандаш!» Мой хозяин, художник Рерих, попросил открыть шторы. Преудивительной душевной доброты был человек! Царство ему небесное! Всю жизнь посвятил солнцу, и сам был солнечным, вечная ему память людская, певцу синих гор. Тебе еще рано, а я уже задумываюсь, что сказать, перед тем как закрыть глаза. Однако скажешь-то непременно не то, что приготовил. Вот ведь какая штука. Ляпнешь что-нибудь сдуру, а то и матюгнешься, и в великие люди не попадешь.

В комнату на коляске неожиданно въехала женщина с укутанными в плед ногами. Отец Тихон расцвел:

— А это моя Дуня! Знакомьтесь. Господин Кинг. Он наш, православный!

— Добро пожаловать! — довольно правильно по-русски сказала женщина. Она была редкой красоты и намного, лет на тридцать, моложе мужа.

Казалось, в ее обличье слились самые привлекательные черты всех рас — иссиня-черные волосы с чуть заметным серебром седин, собранные на затылке в тугой узел; огромные, как у боддисатвы, глаза; брови-крылья, нос с горбинкой, что свойственно многим горным племенам; скулы широкие, но общие линии лица удлиненные, смуглая кожа, как у алжирцев...

— А вот и Михаил пожаловал, — неожиданно сказал отец Тихон. — Вы с ним покалякайте, он по-русски понимает, а мы с Дуняшей пойдем на стол накроем.

В комнату вошел индиец в косоворотке, с царственной осанкой, не иначе как из касты браминов, — дьякон Михаил.

Мы кивнули друг другу, не зная, с чего начать разговор. Дурацкое положение... Выручили фотографии священников, фотографии явно были вырезаны из «Календаря православной церкви». Они были приколоты к стене канцелярскими кнопками между рисунками тибетских яков.

— Епископат, — прочел я вслух. — Пимен, митрополит Крутицкий и Коломенский. А где же ваш шеф? Кому вы подчиняетесь?

— У нас междуцарствие, — ответил басом индиец. — На перепутье мы... Вообще-то вот Иоанн, митрополит Нью-Йоркский и Алеутский, патриарший Экзарх в Северной и Южной Америке, за ними идет Никодим, еписком Аргентинский и Южноамериканский. Мы приписаны к Южной Америке.

— Откуда вы так хорошо русский знаете?

— Учился в Париже в духовной семинарии.

В моей голове закопошились сотни вопросов, язык буквально зачесался, но я усмирил приступ любознательности, которая иногда граничит с бесцеремонностью: кто его знает, вдруг дьякон окончил попутно и Кэмбридж, где за повторный вопрос платят штраф. Я не хотел показаться в его глазах «трогом» (троглодитом). Чтобы не стоять истуканом посреди комнаты, я уставился на рисунки тибетских домашних «ковров».

— Тихон боготворит яков, — сказал Михаил. — Тибетцы обязаны яку цивилизацией. Эта самка называется «драй», что по-немецки звучит как «три». Ее молоко жирнее и питательнее коровьего. Раз в год якам пускают кровь, потом эту кровь сушат и едят. На яках пашут, ездят верхом, возят вьюки. В Индии хвосты яков в цене — очень удобные мухобойки. Зато нрав у них зело несносный и невероятно медлительный.

Мне, откровенно говоря, было не до лекции по зоологии, меня снедали собственные заботы. Я рассеянно выслушал Михаила, крякнул, попытался направить разговор в нужное для меня русло:

— Вам отец Тихон ничего не говорил по поводу моего визита? Я нашел отца Тихона через приказчика ювелирной лавки. Не поздно ли я пожаловал в гости?

— Ничего, мы ложимся спать с полуночными петухами. Между прочим, петухи здесь поют ровно в полночь, как и во Франции.

Молчание воцарилось вновь: дьякон Михаил почему-то не хотел вести деловые разговоры. Мое внимание привлекла небольшая миниатюра в простенькой рамке из бука. Голубое бездонное тибетское небо, красные горы в лучах заходящего солнца, черные тяжелые идолы... Лаконично и в то же время неотразимо прекрасно. Казалось, что это окошечко и за ним разреженный от высоты воздух...