— Я тебе воду подогрела, — донесся голос старухи, голос уже не дрожал, он приобрел звонкость.

Ке слышал, как люди ворочались внизу, за стенками, наверху. Барак спал тяжело, беспокойно. Запах нищеты полз из всех щелей.

Ке сунул руку за пазуху, ухватил щепотку долларов, положил на столик перед трельяжем, придавил сверху флакончиком дешевых духов и выскользнул на веранду.

Взяв ненавистные ботинки, он спустился по предательской лестнице и побежал, сбивая пальцы на ногах в кровь об острые камни. Он бежал и знал, что если остановится, то вернется и подожжет барак.

Над головой Пройдохи чернела бездна, усыпанная звездами, как гигантская песчаная отмель морскими ежами. Хлынул ливень. Ке промок как губка, но шел, не прячась под козырьками крыш. Он шел к Томасу, гуркху, бывшему солдату английской армии. Гуркхи — жители гималайских гор. Издавна молодые горцы спускались в долину в поисках счастья и наподобие шотландцев нанимались в иноземную армию. Томас забыл родные горы, родители его давно умерли, и ничто не связывало его с туманным прошлым, называемым юностью. Он дослужился до чина капрала. Воевал в Бирме, Сингапуре, побывал в плену у японцев... Потом его освободили, и он очутился в Новой Зеландии, где влюбился в маорийку. Любовь гуркху досталась бурная и горькая. Затем он долго колесил по белому свету, пока не осел, как ил, в Гонконге. Томас был ночным сторожем индийской обувной фирмы с чехословацким названием «Батя». Носил чалму, как праведный индуист, но не верил ни в бога, ни в черта, а тем более в пророков, которые, по сути дела, ханжи.

Томас иногда пускал Ке спать в каморку у входа в забаррикадированную на ночь обувную фирму не без расчета — вдвоем и безопаснее и веселее: гуркх в старости стал не в меру болтливым.

Пройдоха умел слушать и делать вид, что верит услышанному.

Однако на этот раз до Томаса Ке не дошел — на перекрестке угодил в облаву. Полицейские в черных непромокаемых плащах скрутили ему руки, привычно обыскали, извлекли пистолет. Потом его добросовестно избили и бросили в камеру, набитую людьми, как барак, в котором жила Дин.

Подобные камеры называются «отстойниками». Они похожи на бетонные кубы, куда стекаются городские нечистоты. Основной массой арестованных были бродяги, для которых камера оказалась божьим даром: «В ливень не спрячешься под парковую скамью». То, что Пройдоха был здорово избит, дало ему право лечь на металлические нары. Кто-то напоил его пивом, непонятным образом оказавшимся в «отстойнике».

— Ты чей? — спросили его шепотом.

Пройдоха не знал, можно ли здесь, где полно стукачей, ответить, что он человек господина Фу, поэтому промолчал. И его молчание восприняли как признак принадлежности к средней прослойке преступного мира.

На другой день Ке вызвали на допрос. Полицейский чин, не глядя на задержанного, рявкнул:

— Убирайся!

Пройдоха пробкой вылетел из участка, или, как его здесь называли, Поста, на улицу.

На углу стоял Сом. С опухшим лицом, но по другой причине, чем у Пройдохи. Он смачно сплюнул длинной тягучей слюной, испугав плевком маленькую ящерицу, гревшуюся на солнце.

— Иов![28] — сказал Сом. У Сома было отвратительное настроение.

— Ты мне должен за часы, — сказал Пройдоха, глядя в спину приятеля: тот шел впереди вразвалку, занося поочередно вперед то правый, то левый бок, как ходят женщины в Марселе.

— За какие часы?

— Я твоей Мичико подарил, — объяснил Пройдоха. — У меня нет ни копейки...

— Ты меня за дурака считаешь? — осклабился Сом и поглядел через плечо. — Прокутил... Я тебя не просил делать подарки. Торопись! С тобой будет серьезный разговор.

В узкой улочке, где по обе стороны тротуара вытянулись ювелирные лавки, мастерские и магазины, я попросил шофера остановиться, расплатился и вышел. Когда машина скрылась за поворотом, я постоял некоторое время, подождал — «хвоста» не было, значит, визит господина Фу был лишь «личным» зондажем, — банда еще не включилась в игру и меня не обложили как волка сплошным кольцом «стрелков».

В одной лавке сквозь опущенные шторы из гофрированного оцинкованного железа пробивались полоски света. Не задумываясь, я дернул дверь. К счастью, она оказалась незапертой. Я вошел. Раздался переливчатый звонок, как в музыкальной шкатулке, — сигнал для хозяина, что кто-то пришел. Быть ювелиром — дело хлопотное, того и гляди нагрянут налетчики, но здесь, на полуострове-колонии, как ни странно, ограбления банков и подобных магазинов происходили весьма редко, пожалуй, реже, чем в метрополии. Макао — пятачок, его можно пройти вдоль и поперек пешком, охранялся же он с материка китайскими воинскими частями, а с моря подступы просматривались в любую погоду радарами португальской полиции, в распоряжении которой были быстроходные военные катера. Только дилетанты могли позволить себе свободу действий, но их быстро успокоили бы те же молодчики мадам Вонг — полуостров был «тихой обителью», своеобразной Швейцарией, где военные действия предпочитались легальному бизнесу.

И все же ювелиры оборудовали свои магазины всевозможными сигнальными устройствами, вплоть до ревунов и телекамер, в зависимости от достатка, в чем их нельзя было упрекать, — береженого бог бережет.

Из задних комнат, как чертик, выскользнул приказчик и встал за прилавком по команде «смирно!». На его рубашке, выпущенной поверх брюк, был приколот значок с портретом Мао Цзэ-дуна — дань времени и месту. Только тут я заметил второго человека. Он сидел в затемненном углу направо от входа. Это был охранник, или, как принято говорить на Западе, частный детектив. Грудь на его чесучовом пиджачке многозначительно оттопыривалась: там в кобуре-подтяжках спал тупорылый «хаскель» 32-го калибра. Поражали ступни его ног: они были громадны — признак слоновой болезни, столь распространенной в этих широтах.

Внутри лавки ничего примечательного не было. Прилавки... Под стеклами в коробках с темным ворсистым бархатом блестели каменья перстней; старинный японский фарфор, ручной работы пагоды из серебра, чеканные браслеты...

Приказчик-европеец был бесцветный, как засвеченный негатив, мужчина наполеоновского роста, с узко посаженными глазами — они немного косили, как у сиамских кошек.

Приказчик молчал. Я понял, почему: он ожидал, на каком языке я заговорю. Я сказал по-английски:

— Добрый вечер! Сегодня очень душно.

— О, добрый вечер! — вяло оживился приказчик.

— Покажите, пожалуйста! — Я указал на обручальное кольцо.

Он вынул несколько коробок.

На первый взгляд кольца казались одинаковыми, но это только на первый взгляд — на самом же деле все они были разные: одни массивные, сытые; другие кокетливо тонкие как манекенщицы.

— Пожалуйста! Господин женится?

— Это зависит от ряда обстоятельств, — не торопясь ответил я: мне требовалось выиграть время, довести приказчика до белого каления, узнать то, что требовалось, и не выкинуть на ветер «елизаветки» (гонконгские доллары), которых у меня было не так уж много. Правда, золото здесь стоило намного дешевле, чем на парижской бирже, здесь изделия оценивались лишь по весу, работа мастера почти не принималась в расчет... Причиной были международный «черный рынок», контрабанда, континентальный Китай, которому для своих целей требовалась иностранная валюта, и множество других обстоятельств.

— Выбирайте.

Я начал рыться в коробках, примеряя то одно, то другое кольцо. Я отставлял руку, долго рассматривал каждое кольцо. Лицу требовалось придать неуверенное, растерянное выражение. Не знаю, удалось ли мне сыграть роль рассеянного покупателя. Приказчик на несколько минут выскочил в заднюю комнату, видно, он уже собирался домой и только запоздалый покупатель задерживал его на рабочем месте.